«Будденброки», повествование, которое после парочки тихонько-психологических прелюдий привлекло ко мне внимание широкой публики, безусловно, очень немецкая книга, и не только по атмосфере моей ганзейской родины, древнейших колониальных немецких земель, не только в культурно-историческом смысле, поскольку в ней отразилось душевное развитие и дифференциация, отразилось — что ж тут поделаешь! — «очеловечивание» немецкого бюргерства, с поколения прадедов вплоть до моего. Роман этот немецкий прежде всего в формальном смысле, причём под «формальным» я подразумеваю нечто иное, нежели собственно литературные влияния и источники питания. Вспоминаю обсуждение в «Меркюр де Франс», где-то в 1908 году, которое, при всей доброжелательной оценке, объявило книгу непереводимой в силу её структуры. Ромен Роллан, насколько я его знаю, с этим, вероятно, не согласился бы, но слышно, что на французском эта вещь — чудовище, монстр. Её не делали — она вышла, её не лепили — она выросла и именно потому непереводимо немецкая. Именно потому обладает органичной полнотой, которой лишена любая типично французская книга. Это не строго пропорциональное произведение искусства, а жизнь. Это, если использовать крайне, правда, обязывающую художественно- и культурно-историческую формулу, готика, а не Возрождение… Данное обстоятельство, однако, отнюдь не мешает тому, что в книге веет совершенно европейским литературным ветерком; для Германии это, может, первый и единственный натуралистический роман и как таковой, уже как таковой — интернационального художественного покроя, европействующих манер, несмотря на немецкость своей человекости. В нём нет, к примеру, ни Раабе, ни Жан-Поля, он не имеет решительно ничего общего со Шпильхагеном, вообще ни с каким немецким романом. Немецкое влияние имеет тут довольно странный состав: элемент нижненемецкого юмора плюс музыкальный эпос; это Фриц Ройтер и Рихард Вагнер. Остальное с миру по нитке: из России, Англии, Франции — стран, как видим, Антанты, стран психологического романа; из Дании Банга и Якобсена, из Норвегии Килланда и Ли.
«Во всесильную пору юности» я, чтобы привести слова из «Поэзии и правды» (уж больно красивы), «удержал близко-прошедшее, дабы в благоприятный момент с изрядной дерзостью преподнести его публике». Вместе с тем широкое полотно позволило мне создать человечески-художественный базис, на который я мог опереться в дальнейшем, соорудило для меня что-то вроде скрипичного корпуса, на котором я вволю мог теперь концертировать, доброе дерево которого откликалось бы на благозвучие струн, а полое акустическое пространство придавало бы моей игре полный резонанс… Некоторым, правда, показалось, что игра была не столь хороша, как того заслуживал инструмент, что я мог бы и не выкладываться на концерт, который скоро будет забыт, а останется лишь с толком изготовленная скрипка. Что ж, молодёжь, появившаяся на свет в восьмидесятые годы, духовная молодёжь Германии решила иначе, по крайней мере однажды, в связи с «Тонио Крёгером», этой прозаической балладой, которая, правда, без «Будденброков» провалилась бы, которая в самом деле стала песней, сыгранной на самолично изготовленном инструменте большого романа…