«Бюргерское большинство, — говорится в позднейшей работе несколько пародийного стиля[41], — развлекает живая, духовно ни к чему не обязывающая осязаемость формы, однако страстно-бескомпромиссную молодёжь увлекает лишь сложное». Я думал при этом о «Будденброках» и «Тонио Крёгере». Художественные, довольно пластические особенности «Будденброков» (вряд ли и духовные) долго занимали просвещённый средний класс; но интеллектуальную радикальную молодёжь, которая тогда ещё, правда, не понимала радикализм политически, «Тонио Крёгер» захватил как ей созвучный, эта игра была для неё поважнее скрипки… Где он теперь, тот готтингенский студент с нервной худобы лицом, который, когда мы все после публичного чтения сидели в винном подвале у Мютце, звонко, взволнованно сказал мне: «Вы ведь, надеюсь, знаете, не правда ли, знаете, ваше — это не «Будденброки», ваше это «Тонио Крёгер»!»? Я ответил, что да, знаю.
Дело было в том, что если в «Будденброках» ощутимо сказалось лишь шопенгауэрово-вагнерово влияние — этически-пессимистичное, эпически-музыкальное, то в «Тонио Крёгере» прорвалась ницшева стихия просвещённости, которой отныне суждено было стать господствующей. Дифирамбически-консервативное понятие жизни, лелеемое этим лирическим философом, его борьба с моралистически-нигилистическим духом, с «литературой» в том опыте и чувстве, что вылепили повесть, стали эротической иронией, влюблёнными объятиями всему, что не есть дух и искусство, что дышит невинностью и здоровьем, что пристойно-несложно, очищено от духа; и имя жизни, даже имя красоты вдруг — довольно сентименталически — оказалось здесь перенесено на мир бюргерства, мир воспринятой как благословение обычности, мир противоположности духу и искусству. Чего ж удивляться, если подобное понравилось молодёжи. Ибо хотя «жизнь» при этом вышла из воды сухой, «дух» — и того суше, поскольку любил-то он, а любящий «божественнее» любимого, что «духу» в данном случае было прекрасно известно. Что ему пока ещё не было известно (или он на время отложил), так это то, что не только дух нуждается в жизни, но и жизнь — в духе, что её потребность в искуплении, её томление, чувство красоты (ибо красота есть не что иное, как томление), возможно, серьёзнее, «божественнее» и не столь заносчиво-задирчиво, как у «духа». Но ирония всегда бьёт в обе стороны, она что-то среднее, «ни то, ни другое», «как то, так и это»; ведь и Токио Крёгер считал себя чем-то иронично-средним между бюргером и художником, ведь уже одно его имя призвано было служить символом всех сложностей, с которыми сталкивается метис, символом не только романско-немецкого смешения крови, по и промежуточного положения между здоровьем и утончённостью, пристойностью и авантюризмом, душой и артистичеством — ситуативный пафос, внушённый, несомненно, таковым Ницше, который напрямую выводил познавательную ценность своей философии из того, что чувство вал себя дома