Об эгоизме большевистской жертвенности
Я не случайно упомянул выше о воспоминаниях Николая Валентинова о Ленине, написанных уже в конце его жизни, в первой половине пятидесятых. В том-то и дело, что он смог вести свои наблюдения над Лениным в момент его окончательного размежевания с меньшевиками в контекст уже послесталинских споров о духовной сущности большевизма, когда уже и в Европе стало модно сравнивать Сталина с Лениным. И поразительно, что он как бы нарочно полемизирует со всеми теми доводами в пользу ленинской духовности, которые спустя шестьдесят лет приводит в своей статье Зинаида Миркина. Неверно, настаивает Валентинов, что все русские социал-демократы исповедовали принцип «дело прочно, когда под ним струится кровь», что все социал-демократы настаивали на необходимости революционного терроризма. В том-то и дело, что ленинская идея вооруженного восстания, вооруженного захвата власти была, с его точки зрения, близка только той части социал-демократов, которые позже пошли за Лениным. И знаменательно, обращает внимание Валентинов, что после революции в большевистскую партию вступили все оставшиеся в живых русские якобинцы, соратники автора одной из самых кровавых русских прокламаций, а именно Зайчевского, который заявлял, что «мы будем последователями великих террористов 1793 года, мы не испугаемся, если увидим, что для ниспровержения современного порядка придется пролить втрое больше крови, чем пролито якобинцами в 1790-х годах».
Все верно, пишет Н. Валентинов. Ленин испытывал искренний, глубокий гнев по поводу угнетения буржуазией рабочего класса, но все дело в том (и здесь он повторяет почти дословно слова Федора Достоевского), что самый справедливый гнев революционера по поводу несправедливости сего мира опасен тем, что в каждом человеке вместе с гневом проявляется «зверь гневливости», который обычно «распаляется от криков истязуемой жертвы». Все дело в том, обращает внимание Н. Валентинов, что большевизм Ленина, его ставка на «якобинское насилие диктатуры пролетариата» вытекали из его особого склада характера, где за «насмешкой» над другим человеком, за «колючим презрением» к своему идеологическому врагу стояли «непроницаемый холод, глубочайшая злость». Отсюда и поразительный интерес не столько к тому, что будет в будущем, к идеалу, а прежде всего к самому процессу революции, к борьбе, физическому столкновению с врагом, отсюда постоянные слова Ленина: «Нужно и хотеть драться, и уметь драться. Слов мало».
И последний момент заочного спора Н. Валентинова с теми, кто, как Зинаида Миркина, будет искать в ленинской вере в коммунизм присутствие совести. Во-первых, говорил Н. Валентинов, не преувеличивайте готовность большевиков к жертвенности. Зинаида Миркина говорит о готовности ленинской гвардии «пожертвовать жизнью, а не совестью». Все дело в том, на протяжение всей своей книги о Ленине напоминает Н. Валентинов, что самодержавие было куда добрее и гуманнее, чем выросшее из ленинизма «государство концентрационных лагерей». Его, социал-демократа Н. Валентинова, после двенадцатидневной голодовки отпустили из киевской тюрьмы, ибо главный полицмейстер очень боялся, чтобы, не дай бог, он не умер. Но «если бы я сидел в тюрьме при коммунистическом режиме, в управлении Сталина, – писал Н. Валентинов, – то… за попытку чего-то требовать, угрожая голодовкой, мне просто бы всадили пулю в затылок». Ссылка Ленина в Сибирь напоминала пребывание на курорте по сравнению с Гулагом. Во время ссылки, как известно, Ленин постоянно охотился, занимался спортом, регулярно получал почту, денежные переводы