родовое существо»
[226]. Кстати, уже позже Федор Степун обратит внимание, что на самом деле не понимал христианского происхождения так называемой «буржуазной демократии», не осознавал христианского происхождения поклонения человеку как человеку не только Константин Леонтьев, но и его критик Николай Бердяев, «много издевавшийся над мещанством Запада»
[227]. «Трагедия русской публицистики – от Герцена до Горького, от Леонтьева до Бердяева, – писал Федор Степун, – состояла в том, что она, много издевавшаяся над мещанством Запада, никогда, к сожалению, с достаточной остротой не отделяла мещанства от демократии и тем самым много повредила правильному пониманию
духовной сущности демократического принципа. <…> Самое поверхностное знакомство с историей с неоспоримой ясностью устанавливает, что корни демократии – религиозные корни Реформации, корни мещанства – рационалистические корни позднего просвещенства. Даже такой мыслитель, как Локк, обосновывает демократию совершенно религиозно: человек принадлежит Богу и потому не может отдать себя в
полное распоряжение другому человеку, ни взять другого в распоряжение. В качестве „Божьей собственности“ человек имеет „право распоряжения своею волею, лишь на время доверить другому, свободно избранному им человеку“, но навсегда подарить себя другому он не может, ибо он искони принадлежит не себе, а Богу»
[228].
Конечно, Бердяев был все же прав в главном, в том, что христианство Константина Леонтьева – особое, отличное от христианства Локка, от социального христианства Запада, поклоняющегося индивиду как божьей твари. Православие Константина Леонтьева тяготело к «монашескому аскетизму», было «мрачной религией страха и насилия». Он, Константин Леонтьев, не только не хотел счастья человеку на земле, но жил ожиданием смерти мира, страшного суда, и не видел ничего страшного в том, что из миллионов спасутся «всего три человека», что «новое небо и новая земля» воцарятся после «гибели остальных миллионов».
Что следует из приведенного выше анализа исходных родственных черт, исходного антигуманизма, эстетического расизма Константина Леонтьева и исходного антигуманизма классового расизма марксизма? Очевидно, что расизм, независимо от того, кого он наделяет чувством избранности, всегда ведет не только к насилию, но и к оправданию всего, что ему сопутствует, и прежде всего к оправданию крови. Далее становится очевидно, что питательной почвой для поклонения, по крайней мере для нейтрального, пассивного отношения к изуверству Константина Леонтьева стали у нас сегодня антизападные настроения, усиливающиеся по мере наших неудач в деле модернизации посткоммунистической России, в деле преодоления того, что, по мнению Николая Бердяева, привело к экономической и духовной отсталости России.