В том-то и дело, что русский консерватизм моего поколения, поколения тех, кто родился в конце тридцатых – начале сороковых, если и возникал в сознании, то обязательно как антикоммунизм, и прежде всего как разочарование в советской экономической системе. К началу перестройки я не встречал среди интеллигенции ни одного человека, который бы верил в преимущества советской экономики над капиталистической. Конечно, этот стихийный процесс приобщения к ценностям консерватизма, и прежде всего к ценностям религии, православия, внутренний протест против государственного атеизма, рост понимания того, что без частной собственности нельзя создать эффективную экономику, чаще всего не носил концептуального характера. Понятие «консерватизм» не использовал даже Александр Солженицын в своих трех антикоммунистических статьях, вошедших в сборник «Из-под глыб».
Этот наш стихийный консерватизм как антикоммунизм нес в себе, во-первых, протест против государственного атеизма, политики разрушения церквей, во-вторых, протест против ленинского «нравственно все, что служит победе коммунизма», то есть нес в себе стихийное оправдание того, что Горбачев называл «общечеловеческой моралью». В-третьих, наш стихийный консерватизм нес в себе утрату веры в преимущества социалистической организации труда над частнокапиталистической, утрату веры в возможность построения коммунизма. В-четвертых, он нес в себе негативное отношение к пролетарскому интернационализму, к идее отмирания наций и национального сознания. Но, сколько я помню, к началу перестройки уже было мало тех, кто верил в историческую неизбежность социалистической революции в России. Кстати, я пришел на философский факультет МГУ, чтобы доказать самому себе, что Октябрь все-таки был случайностью в русской истории, что Россия могла развиваться по-другому, по тому пути, по которому она развивалась до 1917 года. И на первом, и на втором курсе я писал курсовые на кафедре диамата по теме «Необходимость и случайность в историческом развитии» и в то время «откопал» и у Энгельса, и у Плеханова много идей, которые работали на мои убеждения. Хотя, наверное, мой антикоммунизм разделяли в то время не более 10–15 студентов философского факультета МГУ. Кстати, все они, антикоммунисты и антимарксисты, за исключением меня, уходили на кафедру логики, чтобы не связывать свою жизнь с преподаванием официальной идеологии в вузах.
Все эти разговоры о том, что русский консерватизм и антикоммунизм несовместимы, порождены особенностями нашей демократической революции 1991 года, порождены тем, что ее инициаторами и вождями были не лидеры оппозиции, как в странах Восточной Европы, не борцы с системой, сидевшие в тюрьмах, а члены КПСС, представители партийной номенклатуры третьего розлива, как правило – марксисты и коммунисты до мозга костей.