«Развелись бы они и вправду!» — блаженно подумала о родителях Любка и тут же приподнялась, настороженная. Бабка, пробурчав что-то, старательно прихлопывала створки окна, задевая головой ветку пихты, и говорила с растяжкою:
— Помилуй, господи. Тут разводиться не будете… И крута гора, да забывчива, и лиха беда, да избывчива. Да и как тебе жить снова-то одному, разве легкое дело? Дитятко у тебя, свой Юрочка, маленький… Как-никак и Любка не чужая. Ложись-ка ты, милый, спать. Утро вечера мудренее, видно будет.
Кровать заскрипела, зашуршало одеяло, и Михаил и Настасья повернули на шум головы — отпрянули назад их тени, и в углу посветлело. Держась одной рукой за печку, а другой убирая со лба прядь, там стояла Люба, бледная, как полотно:
— Что ты, бабк, его уговариваешь? Матери, дурочке такой, давно надо было выгнать его. А то он на водке помешался, приходит каждый день как зюзя.
— Любка, ах ты, малахолка, ложись сейчас же и не смей встревать!
— А чего он разжалился тут?!
Михаил вскочил, как бык, — замотал шеей, растопырил руки. Любка недобро усмехнулась. Тогда он плюхнулся на скамейку, чувствуя, как сильно колотится под ребрами сердце. Он прохрипел:
— Вот, бабк, за все мое добро к ней, даже не поздоровалась. Вскочила, ужалила! Знать, правду отец говорил: огонь и воды прошла, в милиции перебывала.
— Дьявол всех попутал! Кроме кина, они никуда не ходют, порядков никаких не знают. А нешто так можно молодой-то девушке, а?! И той, дурочке здоровой, сколько раз говорила: погубила жизнь с одним человеком, нечего и другим людям голову морочить. Говорила ей, чтоб не ходила за тебя замуж, жили бы одни себе бабьим колхозом. А теперь вот мучаетесь!
Михаил хлопнул на стол из кармана пачку десяток:
— С этими красненькими нигде не пропадешь! И сварят тебе, и нажарят, и обмоют всего. Эх, и жизнь будет!
Совсем низко, над трубой, прокатился гром.
Михаил сгреб деньги со стола, кинулся в сенцы:
— Уйду! Прощай, бабка, прощай, не поминай лихом.
— Врешь! Не уйдешь! — кричала Любка. — Никуда ты не уйдешь, нету тебе дороги! И мать не уйдет, потому что вам тогда делиться нужно, а вы из-за дома горло друг другу перегрызете. Я уйду! Слышишь, уйду! Навсегда, навеки!..
В ответ на ее слова звякнула щеколда уличной двери, потом рывком тонко и жалобно скрипнула калитка. На минуту все стихло, и вдруг внезапный, оглушающий ливень упал на землю. Молния то и дело сверкала над хатой, над лесом, от грома тонко забились в сухих рамах стекла. Бабка упала на колени перед образами, роняла слезы и била поклоны.
Любка вернулась на кровать и, облокотясь на подушки, немигающими глазами смотрела на грозу. При вспышках молнии вода лилась по стеклу голубыми и серебристыми ручьями, розовые отблески падали на вздрагивающую от грома ветку пихты. Безотчетный страх, охвативший Любку, медленно уходил, приятно млело тело. Она закрыла глаза. В голове будто оглушило все мысли, и только обрывок давней песни вертелся на языке: