Она представила, как привозит косарям на луг бочку ключевой воды. Бабы оставляют на валках белые грабли и, подбирая на ходу волосы в платки, подтыкая в юбки выпроставшиеся и темные от пота блузы, с шуточками подходят к ней. И мужики, чуть поодаль, обтерев травой косы, поточив их подпилками и оселками, закуривают самосад и тонкие папиросы. Обождав, пока бабы напьются, они тоже идут к Любке негромко гудящим табором. Кто-нибудь даст Любке ягод. Она сидит на прохладной росной бочке, зачерпывает ковшом воду и, слизывая с веток ягоды, пересмеивается с косарями. Несколько девчат, что работают здесь же с матерями, стаскивают ее с телеги, тащат к кустам. Дают ей там хлеба, молока, крутых яиц — обедают и расспрашивают, какое кино привезли и не встретила ли она по дороге леспромхозовских ребят. А то вдруг кто-нибудь придумает, как нынче:
— Девки, сходим зарей на Гаврюхину поляну!
— А зачем?
— Пихта там. Веток наломаем, побалуемся, а оттуда в клуб. А чего?! — И все согласятся.
Объехав до вечера на пегой кляче другие покосы, выполнив бабьи наказы по догляду за ребятней, Любка отведет лошадь к конюшне и, скинув тапочки, бросится в луга — только засверкают пятки. Незаметно подкрадется вечер, и, наработавшиеся девчата, зайдя на старые копани искупаться, набрызгавшись там и нахохотавшись, уйдут в лес, а потом в леспромхозовский клуб «на кино» или в Тишино за семь километров на танцы… Все это вчера, позавчера, сегодня и каждый день, пока нет тут отчима. А если он пришьется в колхозе, то все станет хуже. Любке кажется, что и трава поникнет, и солнце будет светить суше, и ягод ей никто не поднесет, и сама она уже не будет так бегать и смеяться. А бабы колхозные нет-нет да и скажут ей жалеючи:
— А твой-то, знаешь, что отмочил…
Не хотелось Любаше этого. Какое-то предчувствие, просыпающееся в ней, тревожило ее, наводило тоску и грусть на сердце. И чтобы не терзаться больше, не слушать бабкиных уговоров, Люба надумала тихо подняться и уйти, так, чтобы не скрипнула дверь. Самохины девчата спят в сухом сене на погребе. Она пристроится с ними, а утром спокойно уйдет на покосы.
Фитиль в керосиновой лампе обгорел по самое горлышко, и в хате затускнело. Лица бабки и отчима сделались расплывчатыми, зато выросли, грознее и чудовищнее стали тени: одна на стене возле двери, другая на печке. Тени лениво шевелились, как большие птицы, и вздрагивали от потрескивающего фитиля.
В неплотно прикрытое окно потянуло сырым ветром. Охая и поддерживая себя за бока, бабка подошла к окну, распахнула его настежь, пуская в хату свежий ночной воздух, густо напитанный ароматом свеклы, и поглядела на небо. Не искрилось ни звездочки, и было оно таким низким, что казалось: сунься, протяни руку и — достанешь тяжелые, черные, как земля, тучи. Где-то за хатой сильно полыхнуло. Тучи на миг озарились красным отсветом, и почти тут же прогремел гром. В соседнем хлеву испуганно замычал теленок. «Скоро уже рассветет, — решила Настасья, прислушиваясь, не кричат ли петухи. — И зарницы вечерние, ишь, как молоньей рассверкались — дождь будет скоро».