1
Алик снимал комнату в доме Реснянского. Просторный пятистенок с садом стоял в устье Завитой речки, при ее впадении в Амур. Сад был молодой, и хлопот с ним хватало хозяину круглый год. Дмитрий Алексеевич, посмеиваясь над собой, рассказывал, как долго ходил он Фомой-неверующим: нешто уродятся в Пояркове яблоки или груши?! По первозимку же закаленеют саженцы! Да нашлись строптивцы на деревне: привезли из краевого питомника саженцы, а через пяток лет сады зацвели. Тогда и западские переселенцы ахнули, но уж они ли садов не видели.
— Сомневаться не в чем, — снисходительно пояснял старик, — на Полуденном острове виноград-дичок стеной стоит, кисел, правда, а все ж виноград. Нешто ему тепла меньше яблони надо? Антоновке и штрифелю без ухода не выжить — это да! Наш мороз ее не берет, зато вьюга, паршивка, донимает: как закуролесит, как завинтит ветки, только сучья трещат. Недосмотришь, не откинешь снег — так на корню и задушит…
В усадьбе полно черемухи. По весне дом утопает в белых кострах цветостава. Быстро набиравшая рост, черемуха загораживала окна, непролазной чащей укрывала молодой сад от ветров и сбегала по небольшому угору к быстрым водам Завитинки.
За полночь приходя с вечерней смены, Алик распахивал окно. Упругие пахучие ветки раскачивались в комнате, будто росли на подоконнике. Алик оставался в майке. Сунув за спину подушку, приваливался к спинке высокой деревянной кровати. Ночная прохлада обволакивала усталое тело, но спать не хотелось.
Сигаретный дым перьями тянулся через окно в ночь, которая будто опрокинулась над округой и смешала привычные глазу краски. Амур угадывался через ветви по расплывчатой ряби на черных волнах. От лунного света листья под окном казались коричневатыми, а гроздья цветов фиолетовыми. Если бы не ни с чем не сравнимый черемуховый запах, особенно сильный в ночи и под утро, черемуху можно было принять за сирень.
Алик подвигал этюдник. Положив на влажную бумагу несколько щедрых мазков акварели, он убеждался, что старания его тщетны, а краски безнадежно грязны. Луна у него светила прожектором, мягкие полутона не давались. И горько думалось: никогда не сумеет он передать красками этот покой и гармонию ночи — ее цветов, лунного света и того таинственного подсвечивания, что таится за каждой гроздью черемухи, неуловимым бликом лежит на каждом лепестке.
Синько не выдерживал, вскакивал, и кисть катилась по столу, по газете, оставляя малиновые пятна.
— К черту! Бездарь! Тупица! — орал он на себя и, побушевав так, ставил на этюдник новый лист.