LIV
Колобов Тимофей в тот день так и не приехал.
Светка, проницательная, наблюдательная, предупредительная Галушка, ошиблась. Она отвлекла меня от дневника Милены, но я не опечален этим. Все равно я читаю дневник отрывками, и каждый раз это — как свидание с нею. Мне чудится ее голос, слышится длинный, нескончаемый монолог… И мне некогда возразить ей, ответить на вопрос, да я и не могу. Не хочется нарушать вереницу мыслей, фраз, в которых по-прежнему ее дыхание, ее жизнь…
И не важно, что я молчу, а она говорит. Важно, что мы схоже чувствовали, понимали мир. Пусть не во всем, пусть расходились иногда, пусть разные были у нас профессии, разве в этом дело? И разве о профессии думаю, приходя на кладбище, садясь на скамейку у ее могилы…
Неподалеку, у границы старого кладбища с новым, там, где над зарослями акаций и сирени поднимаются высокие липы, там над чьей-то могилой стоит мраморное надгробие, похожее на университетскую кафедру — узкую, высокую, покрытую тяжелым бархатом. На кафедре — раскрытая книга, тоже из мрамора, в ней выбиты строки эпитафии:
«Мир праху твоему,
благородный и добрый человек».
Не одно поколение похоронено здесь после… И какое нам теперь дело до узкой специальности, профессии того человека! А мимо могилы его не бегут люди. Останавливаются, читают, с тихим благоговением в сердце, может, и с поминанием отходят своими стежками.
Мир праху твоему, благородный и добрый человек… Что́ бы такие слова венчали и наше надмогильное терние!..
По какой-то странной прихоти или странной моде века редко мы дарим достойную эпитафию, забывая, что дающему да воздастся!
LV
Нет, я бы не стер на Ее могиле слова «Трагически погибла». Пусть останутся. Я бы не стал повторять и те, что выбиты на развороте черной мраморной книги. Я написал бы другие:
Отворите ей темницу,
Дайте ей сиянье дня!
Неужто нашелся бы человек, готовый усмехнуться и не поверить в сбыточность невозможного! Почему ж я верю?!
LVI
Уходящее к югу лето зовет и меня. Судно мое направилось теперь в порт приписки; пора и мне бросить свой якорь.
Старики — мать с отцом — недовольны. Или встревожены. Хотя, что им в моем поведении?! Их волнует, пожалуй, неизвестность. Неясно, почему не кончается мой долгий, бесконечный отпуск. Я-то объясняю тем, что команда моя в загранке. А почему я перестал горевать, почему не темнее тучи мое лицо? Они бы, конечно, и тогда переживали, но зато была бы ясна причина. А теперь я часто ухожу из дома — утром, вечером или ночью — когда вздумается, и неизвестно, где провожу время, неизвестно с кем, как неизвестно им, милым и беспокойным, чем все это кончится.