Мне так хочется поцеловать их…
Но я иду в свою комнату, достаю маленький чемоданчик, бросаю туда носки, галстук, рубашку — вроде все!..
Выхожу к ним.
— Спасибо, — говорю, — закон морской.
Это значит, кто последний доедает — тот убирает со стола.
Мать плачет. Отец, стараясь казаться спокойным, несколько раз чиркает спичкой, закуривает папиросу.
— Я еду сейчас в Москву, — говорю я, чтоб они не томились, — меня не провожайте… С морем… вроде покончено. Ну, а как там дальше судьба сложится — не знаю, не ведаю. Долго не задержусь. Приеду — расскажу все. А о друзьях плохо не думайте, хорошие ребята…
— Обожди! — кричит сквозь слезы мать. — Обожди, непутевый!.. Сядь! Посидим на дорожку минутку, помолчим…
И мы сидим минуту, молчим, чтобы удача была в пути.
LXI
В Москву поезд пришел рано. Я взял такси, проехал по Софийке. За Москвой-рекой золотились купола кремлевских соборов, голубели малиновые блики рассвета в окнах. Среди первой осенней желтизны на тротуарах кувыркались голуби, и дворники, должно быть, по привычке, поливали засохшие клумбы…
На площади Пушкина вышел из машины. У подножия памятника в плетеных корзинах заметные издалека белые хризантемы. Среди них резко выделялась простая зеленая ветка, положенная на гранит неуверенной рукой, а перед ней — букетик маленьких желтоклювых цветов. Это был венок из бессмертников, на золотистой ленточке которого фиолетовыми чернилами и ученически неровным почерком выведено:
«Бессмертному Пушкину — бессмертники Михайловских лугов».
И стоило постоять тут минуту, чтобы осмыслить все.
…Было еще рано, и только несколько человек, наверное, таких же случайных зевак, как я, видели, как подошли к памятнику двое рабочих с лестницей и один стал подниматься к голове Пушкина. Держась за его плечо, он уселся поудобнее на верхней перекладине, окунул в котелок тряпку и стал протирать Пушкину щеки, лицо, шею. Он словно парикмахер намыливал его перед бритьем. В котелке раствор бронзы. Свежая, она ярко и необычно блестела на шее Пушкина.
Порывом ветра принесло откуда-то дубовый лист. Кружась, опустился он на пушкинские бакенбарды. Я думал: рабочий сбросит его и у меня будет еще один лист этой осени, пушкинский лист… А рабочий снял кепку и спрятал в нее тот лист.
Нет, все-таки хорошо быть великим!..
LXII
В министерстве меня ждали непомерно долгие ковровые дорожки, встречи с начальниками отделов, заключения врачебных комиссий и, наконец, беседа с секретарем парткома министерства. Я знал, что работа будет на берегу, и не ошибся в предположениях, когда секретарь под конец нашего разговора сказал: