Любка городская. Она каждое лето приезжает в деревню, привозит бабке от своей матери поклоны, гостинцы. Рослая и крепкая, стриженная под мальчика, Любка рыжа лицом и волосами, в мать удалась. И характер у нее под стать материному: вспыльчивый, своенравный. Но бабке кажется, что Любка добрее своей матери, уступчивее и отходчивее. Настасья постоянно ворчит на внучку, особенно ругает за то, что та каждый вечер повадилась «на кино». Ругается бабка незлобиво, скорее по привычке: ведь и сама была молода, любила вольницу, ведь и ее самое пилила мать, не давая свободно шага ступить. Да и то сказать, в давние-то времена хозяйство поболе было, забот в доме на старых и малых — на всех с избытком хватало. «Ругань не что, — думает бабка, — к платью не пристанет», — а сама не забывает подставлять Любке кубаны со сметаной и будить чуть свет, посылая то на прополку, то за травой, или, когда подходит очередь, пасти коров. На бабкину трескотню Любка не обращает внимания, иногда только, ради смеха, огрызнется, зато все работы справляет с толком, так что Настасья довольна ею.
Вот и сейчас бабка, похожая в своей по-старинному длинной оборчатой темной юбке на индюшку, неразборчиво поругивая Любку, засеменила в чулан.
— Ну, завелась уже, — уныло сказала Любка с порога, пропуская Настасью в сенцы. — Опять двадцать копеек жалко, а нас сегодня механик за так пустил!..
Первым делом Любка прибавила фитиль в лампе, потом подошла к круглому, в ободке с облезлой никелировкой, зеркалу. Оно было снято с отчимовой машины и висело теперь на наличнике окна. Под ним Любка стала прилаживать ветку пихты с упругими, фуксинового цвета шишками.
В зеркале, среди сумрака отраженной комнаты, Любка увидела свое остроносое, сильно загорелое лицо, так что рыжинки на нем были почти невидны, только сизовел нос, облупленный на солнце. Она показала себе язык, покачала, как индийская танцовщица в кино, головой, плавно поводя плечами, и, довольная, засмеялась. В деревне она повзрослела. Правда, ей хотелось бы за это лето стать совсем взрослой, но не получается. Бабка ее все пустельгой величает, думает, что она, кроме как ягод набрать, варенья наварить, больше ничего не умеет. А Любка уже на сенокос ходила и не хуже подруг с травой управлялась.
Смотрится Люба в зеркало, и кажется ей, что лицо у нее похоже на землянику — румяное, сочное, рыжинки на нем как зеленые маковки по ягоде. Лохмы на макушке свалялись в завитки, и сосновые иголки в них — точно зеленые шпильки. Люба осторожно, словно это занозы, вытащила несколько сосновых шпилек, но тут взгляд ее остановился на глазах — синих, как скворчиное яйцо. В каждом зрачке горит по два окошечка — это через зеркало отражается огонь лампы. Глаза были веселые, но Любка подумала, что они печальные; она всегда думала, что ее глаза самые-самые печальные.