— Люб, Люба, — окликнула от дверей бабка. — Должно, приворожил тебя кто, что к стеклу прилипла?!
Настасья поставила глиняный кубан с молоком, накрытый краюхой хлеба, на стол и левой рукой крепко обтерла губы.
— Красота, голубушка ты моя, как омут… — Бабка степенно скрестила на груди руки и не досказала, приглядываясь к внучке.
Любка повернулась и увидела в бабкином лице перемену. Разошлись морщинки, опали темные пятна… С чего это замолодела старая?!
А Настасья шагнула встречь Любке и остановилась, не разжимая рук, любуясь и радуясь Любке, ее глазам, ее молодости.
— Красота как омут, — напевно повторила она, чуть покачиваясь. — Ты, как мать, вылитая… — и вздохнула. — Со стороны посмотреть — простая была, а в душе у нее ям наворочено, пропасть сколько…
— А при чем мать-то?! — насторожилась Любка.
— Нажила тебя, говорю, а отца не удержала… Всю жизнь перемутила…
— Я за нее не ответчица!
— Бывает… Ты у меня спокойная, образованная. Душа у тебя как стеклышко — до донышка видать.
Люба дурачилась перед зеркалом. Снова взяла в руки пихту, приложила к кофте и повернулась к бабке:
— Ну как?!
— Чтой-то у тебя? — всплеснула руками Настасья.
Любка засмеялась и пропела:
— «Скажи мне, ветка Палестины, где ты росла, где ты цвела? Каких холмов, какой долины ты украшением была?..»
Настасья подошла, потрогала пальцами хвою.
— Никак на Гаврюхиной поляне была?! На весь лес одна пихта там. И не грех в такую темь по лесу шастать! Как еще леший за ногу не хватил…
— А нас много, он испугался.
— Будет зря брехать-то! Попортит, тогда набегаешься… Ешь иди!
Косо воткнув пихту за зеркало, так, что ветка покачнулась к окну, Любка переоделась в сарафан и села за стол. Настасья, глядя, как ловко управляется внучка ложкой, снимая с отстоявшегося молока сметану, пришла, наконец, в себя. Она присела на лавку сбоку от Любки и решила высказать, что мучило и тревожило ее.
— Не знаешь, отчим приехал, — не то спросила, не то просто сообщила она. — Варькин шурей приходил, сказывал, видел его в леспромхозе. Грузился досками.
Любка нахмурилась, промолчала.
Молчала и бабка.
Облизнув ложку, Любка не выдержала:
— Приехал? Сюда приходил, да?!
Настасья поглядела на темное окно.
— Не, у нас не был. Вон машины гудят на переезде, должно, и он там.
— Может, засядет, будет ему тогда калым!.. — Любка бросила ложку и, отодвигая кубан с молоком, задела солонку.
— Дура, э-э, дура, что ты ему пророчишь! Хоть и чужой он тебе, а все свой человек, близкий… И обувает-одевает тебя, и кормит, — спокойно возразила бабка. Тут только увидела она рассыпанную соль, заохала: — Батюшки-светы, не ко времени просыпала — быть ссоре. Ой, грех, быть беде! Ну-ка, подставляй башку да посыпай скорее солью волосья-то! Обойдется, глядишь…