— Чиновники! Пузачи! Не ценят рабочего, заездили его как сивого мерина. Вот они где, вот, — бьет он ребром ладони по шее, — на хрипку у рабочего сидят!..
Они — это заводское начальство, преимущественно мастера, которые только «пальцем указывать, а сами ни черта!..».
Спустив пар, как кипящий самовар, он остывает, довольный, что отвел душу. А спроси его:
— За что ты их так?
— За то!..
Рявкнет и будет молчать, злиться и думать: а действительно, за что? Потом надумает: мастера, например, посылают его, старика, таскать двигатели наравне с молодыми, а он-то уж не в силах! Или начальник цеха — вот уже второй год не дает ему летнего отпуска.
— Да он же тебе путевку в санаторий достал?!
— Его завком заставил! — отвечает отец, и, видя, что на начальника цеха свалить больше нечего, начинает ругать нормировщицу, кобылу беззубую, она его к телефону не подозвала, когда ему мать зачем-то звонила…
А вообще-то он старик мировой, хотя и нервный и беспокойный. Испытывает тяжелые машины, работа на самом деле по горячей сетке, знает он ее хорошо, и знает, что, когда горит план, заводу без него не обойтись. Может быть, поэтому он сует нос в каждое дело. Мастера его побаиваются, да — молодые! — виду не подают, а где можно, и его стараются приструнить. Ему бы поменьше нервничать, побольше отдыхать, но без забот он уже не может и даже дома выдумывает их себе.
Вот и сейчас — ни мне покоя от него, ни ему самому от себя. Окапывает круг под яблоней, льет десятка два ведер.
— Зачем ты? — спрашиваю. — Оставь. Отдохни поди, почитай…
— Э-хе-хе, ничего ты не понимаешь, а еще моряк… Я им водички, а мне пару мерок яблок. Зимой будем грызть, тогда уж и отдохнем.
Но зимой он будет обкладывать корни снегом — и опять не до отдыха.
Отец брякает ведрами, сопит, кряхтит. Видя, что я не обращаю внимания на его усердие, нарочно громко начинает думать вслух:
— Так, эту полил, теперь анисовочку… Обкопать, ай пойти курей загнать?.. А что сегодня по телевизору — кино будет или футбол, ай нет?!
Догадывается старый, что мне бы не надо мешать. Он и не мешает. Он же не спрашивает меня ни о чем, он сам с собой…
Я набиваю трубку, но спички, как назло, часто ломаются. Наблюдая за мной издали, он с хитровато-простецкой улыбкой спрашивает:
— Тебе не дать спичечки? У меня крепкие…
Он и сам крепкий — приземист, широкоскул, волосатый на груди и по рукам, только лысый. Лысина красная, прожженная солнцем, блестит, как моя вересковая трубка с головой Мефистофеля. Мне начинает казаться, что старик похож на деревянного идола. Скульптор начал полировать его с головы, но до шеи, заросшей с затылка щетиной, и до груди, до широких, как лопасти весла, рук еще не дошел.