И когда задумалась о сене, поняла бабка по-настоящему, что дочерина беда, как плугом, режет и ее. Вот уже сколько лет о сене заботились сперва старик, а после его кончины — Михаил. Каждое лето приезжал он на несколько дней, перевозил деревенским мужикам с лугов сено, набивал себе карман денег. Бывало, мусолил да раскладывал их вот тут, на полу возле печки, при тусклом свете ночника. Но это мало трогало бабку. Радостная да сияющая ходила она, когда зять один-два воза сена складывал у нее на дворе. А теперь, как они и вправду разойдутся, кто же достанет, кто привезет сена? Неужто придется ей из-за этого и корову свести?
Бабка качнулась встречь Михаилу:
— С чего расходиться-то надумали, милый?!
— Собрался я, мать, сюда за лесом, а она у меня из кармана последний червонец выгребла. Ты, говорит, разживешься по дороге, не впервой… Злость меня обуяла: конец, думаю, рабству моему. Пропади ты пропадом, а Юрочке буду по тридцатке, по полбумаге слать! Я-то заработаю, хребет не переломится. Пусть она попробует с командами своими, пусть поживет… Да и других делов, бабк, тоже много… Довела она меня до ручки.
Любка скинула с головы одеяло. «А вдруг у них и вправду что-нибудь такое случилось, что разойдутся?» — думала она про себя и сомневалась. Уж на что крупный скандал был, когда он с матерью дрался, так и то ничего. Мать пьяного его не пустила тогда ночевать. Он до утра от окна к окну шарахался. Соседей перебудил, чтобы те мать уговорили, а они только посмеивались.
Утром мать кричит с крыльца:
— Ну что, очухался?! Денежки пропивать будешь или под полицу спрячешь?
Отчим смолчал, а потом дал матери двести рублей. Она обрадовалась, а он поглядел, да схватил босоножку и ею избил мать.
Та — в больницу за справкой, на другой день в суд. Любку за свидетельницу выставила. Что там у нее спрашивали — Любка и не помнит, твердила сквозь слезы одно: «Разведите их, дайте нам с мамкой нормально жить». Ну, а после суда мать показала ей «нормальную» жизнь — ремнем.
— Ты что, дрянная дочь, не в свое дело суешься? Я тебя учила про развод говорить? Осина ты, на что жить будем… Я вас обоих проучу. Вот посидит пятнадцать суток, очухается, поскладней станет!
С той поры дом опостылел Любке: ждала лета, чтобы уехать к бабке, а осенью и зимой заявлялась только спать. Уроки делала в школе, в пустом классе. По дороге домой шла мимо вокзала по навесному мосту, отворачиваясь от едкого паровозного дыма, точившего глаза и горло. Но даже на мосту, когда ветер обжигал докрасна лицо, было легче, чем дома.
Частенько забегала Люба на вокзал. Большим подземным туннелем, выложенным на манер московского метро кафельными и мраморными плитами и где из решеток под ногами дул теплый, с запахом сливочного мороженого воздух, шла она в зал ожидания с высокими окнами и расписным потолком, садилась где-нибудь в углу на деревянный диван с буквами «МПС» на спинке. Буквы эти расшифровывала по своему настроению: «Мой Поезд Скоро» или «Мне Пора Спешить». Положив портфель на колени, Люба разглядывала людей. Когда подходил поезд, они хватались за чемоданы и узлы и, взбудораженные, растрепанные, шумно вываливали на перрон. Непонятная тоска и обида на свою судьбу теснили Любке грудь. Подумать только: свободные люди, они могли ехать, куда им хочется!