Люба ходила среди провожающих вдоль вагонов и, когда поезд трогался, махала, как все, рукой, пока три красных фонаря на последнем вагоне не убегали за зеленую ладонь высокого семафора и не пропадали за поворотом.
Ворчливая толстозадая тетка-дежурная, похожая на корову с выпученными, косящими вверх глазами, приметила Любку. Похлопывая озябшими ладонями, она грубо покрикивала, язвя:
— Что-то ты часто провожать навадилась! Чай, уж вся родня по пять раз уехала?! Кого нынче спровадила, а?
— Счастливых.
— Видали мы таких. Много, чай, было!.. Сама, чай, метишь со счастливым на край света умотать! Эх, бестолочи, сидели бы дома, не терпится.
Любе на самом деле хотелось уехать, она и маршрут наметила — в Кулунду, в степи. Не знала, где денег взять на дорогу. А то бы укатила и зажила там по-настоящему. И училась бы, и работала, но не за кусок хлеба, не за копейку несчастную, а за жизнь — хорошую и светлую. Там бы в нее не тыкали пальцем, не попрекали бы отчимом… Там друзья говорили бы: «Умеешь ты жить, Любушка! И откуда в тебе силы, и откуда в тебе мечты светлые! Щедрая ты, хорошая…» Она бы все для людей делала!
Однажды в феврале, когда улеглись на время метели, поубавились морозы и посветлело поднявшееся небо, Любке было особенно тоскливо. Природа в тот день жила неясным еще предчувствием весны, но уже по-весеннему томило душу. Любка шла на вокзал и радовалась, замечая непривычные для зимы приметы: то капель, тенькающую по цинковой водосточной трубе, то подтаявшие на солнцепеке тротуары, сразу ставшие темными и, кажется, теплыми, то вдруг тополиные черные ветки, еще вчера сизые и неброские на взгляд среди холодной белизны снегов и улиц.
На вокзале ее удивило обилие народа, суматоха, необычная оживленность уезжающих и торжественность на их лицах. Десятка три парней и девчонок, не то из техникума, не то с завода, собрались на целину. Они смеялись, беззастенчиво целовались, сходились кучами и пели не в лад песни, не обращая внимания на шип и грохот духового оркестра, — так, словно все было не ново и давно привычно для них. Сразу обжитым, как будто родным домом, показался им и вагон, в котором ехать несколько суток до далекой и неизвестной, как чужая планета, целинной земли.
Не хватило у Любки смелости сесть с ними вместе. Боялась, засмеют ребята. С чьими-то вещами заскочила в соседний вагон и, забившись в самое дальнее купе, со страхом и нетерпением смотрела на вокзальные часы, ожидая отправления. Вот уже две минуты до гудка, как чем-то знакомый грубовато-ликующий голос послышался рядом: