— Где нерукотворный образ? — строго спросил поп.
Но не успел Елизар Дыбин разинуть рта, как высокая монахиня с восковым лицом, властно отстранив рукой попа Аркадия в сторону, стала лицом к лицу с Дыбиным. Елизар, не мигая, в упор смотрел на нее, Судорожно перебирая сухими, прозрачными пальцами кипарисовые четки, монахиня, полузакрыв глаза, спросила Елизара:
— Кто ты таков, раб божий?
— Хуторянин. Старожил из Арлагуля.
— Имя?
— Елизаром зовусь. По фамилии — Дыбин.
— Ты что же, не русский?
— В кровях примесь, сказывают, имею. От турков. Прапрадед мой, говорят, с турчанкой согрешил.
— Ах, выродок?!
— Это уж как вам угодно…
— Православный?
— Так точно. Таким почитаюсь…
— В господа веруешь?
— Без этого как будто нельзя… Сочувствую.
— А сподобил ли он тебя прикасаться нечистыми руками к новоявленному образу абалакской владычицы?
— Этого не могу знать.
— Дерзкие слова говоришь!
— Грешен.
— Покайся же перед миром, что ты натворил.
— Ангельскую душу от смерти спас.
— Ты мне зубы не заговаривай. Отвечай толком! — властно повысила голос монахиня.
— Толком и отвечаю. Ангельскую душу от смерти вынес. Меньшое дите Ульяны Кичигиной — моей соседки. За дитя я в огонь и в воду. Кровное оно мне или чужое — это для меня все едино. Бараберь. Так говорят степные люди — мои тамыры, приятели…
— Ты помышлял, какую святость тебе препоручили? — спросила вкрадчивым голосом монахиня, и в птичьих глазах ее вспыхнули зеленоватые огоньки.
— Это так точно, сочувствовал…
— Как тогда ты смел над ней надругаться?
— Виноват. Согрешил, конечно. Бросил… Вижу, дите погибает. Кровь мне в голову ударила. Сами понять должны, бежать с нерукотворным образом несподручно. Ну, я это самое… бросил. Каюсь. Бешеный я. Это со мной бывает… А дите, вот, изволите ли видеть, я спас, — с неприкрытой гордостью сказал Елизар Дыбин, глядя по-прежнему в упор веселыми немигающими глазами на восковое лицо монахини.
Злобно теребя кипарисовые четки, широко раскрыв зеленые, тусклые от гнева глаза, закусив бескровные тонкие губы, монахиня выпрямилась и молча ударила сухой, жесткой ладонью Елизара Дыбина по лицу.
На какое-то мгновение глаза Елизара Дыбина заслонились густым туманом. Голова закружилась, и он слегка покачнулся. Не от слабости — от взрыва бешенства, от приступа ненависти к этой высокой, плоской старухе в черном монашеском одеянии, к попу Аркадию и его золотой, жарко горевшей на солнце ризе, к толпе пыльных странников и черных, как вороны, монахинь. Встретившись с ярко блестевшими, сузившимися от озлобленной решимости глазами Елизара Дыбина, прямая, как жердь монахиня невольно попятилась от него к паперти, отступая за спину попа Аркадия.