Когда Судов скрылся в палатке, Лука прикусил свою отвислую губу и, багровый от натуги, молча поднес к носу Бутукая огромный кулачище.
— Понятно! — согласился Бутукай — Уму якута… Айда ершей ловить! — закричал он и устремился к поджидавшим его поодаль товарищам. — Вот теперь понятно!..
И пошла гулять по наслегу весть о том, что великая пушка действительно установлена на горе, на правом берегу Лены, против города, и не сегодня-завтра пальнут из нее. А выстрел будет такой, что услышат и в Талбе. Земля задрожит под ногами, посуда зазвенит на полках, по верхушкам деревьев гул пройдет.
Людей, прослышавших об этом, становилось с каждым днем все больше и больше. Теперь только и было разговоров:
— Видать, орудие сегодня выстрелило: под ногами у меня так и дрогнуло…
— Пушка-то сегодня на рассвете так бабахнула, что в лесу да^е все загудело…
— Ночью чашки звенели — должно, пушка…
И хотя слухи эти не подтверждались, овладело людьми великое беспокойство. Богатые тревожились: почему пушка все не стреляет? Беднота горевала: а вдруг на самом деле выстрелит, разрушит город? Не жди тогда счастья!
После отъезда Судова все чаще стали грызться Лука Губастый с Павлом Семеновым. На виду у всех Лука орал на Павла:
— Вор! Все имущество штабное растащил!
— Кровавый пес! — кричал Павел. — Уйду я из отряда! Ты затеял войну, ты и воюй!
А вскоре по наслегу пошла гулять другая весть — о том, что из красной России прибывают все новые и новые войска и что белые разбиты на западном берегу Лены. Теперь люди, не скрывая насмешки, спрашивали в штабе:
— А где же пушка-то?
— У него в погребе спрятана! — отвечал Павел, нагло указывая на Луку.
— Молчи, дурак! А не то… — вспыхивал Лука.
Начали они, один втайне от другого, говорить людям:
— Он того человека убить хотел, а я его спас.
Каждый из них считал своей заслугой, что остались в живых Егордан Ляглярин, Гавриш, Тохорон и другие.
Наконец Егордана и Гавриша вовсе освободили, причем Лука и Павел наперебой объясняли им, что они-то всегда защищали людей, а, мол, это все кровавый пес Тишко— сам расправы чинил и других заставлял. Зато уж теперь никого в наслеге не арестуют. Теперь мирная политика.
Молчаливо и безропотно скорбела старуха Кэтрис по своему единственному сыну Ивану. Как ушел с красными еще прошлой осенью, так с тех пор ни слуху ни духу. Никому не высказывала Кэтрис своей тоски, на людях держалась все так же невозмутимо и гордо, но по ночам не спала, все сидела у окна и смотрела на запад.
Наконец, тайно от всех, пригласила она к себе шамана Ворона: пусть шаман сообщит ей, что стало с сыном.