И шаман стал «трудиться». Но всем было ясно, что нет у него на этот раз ни уверенности, ни смелости. Ведь «волшебный взор» его должен видеть только то, что может быть приятным и Кэтрис — матери большевика и Луке — начальнику белого штаба.
— Пушка скоро выстрелит, — говорил он. — Якутск будет пеплом по ветру развеян, но учитель Иван благополучно вернется в Талбу.
Обе стороны остались явно недовольны. Кэтрис — тем, что город будет разрушен, а значит погибнут все друзья любимого сына, да и сам он вернется пленником, на издевательства, на мученическую смерть. А Лука остался недоволен тем, что опять появится Иван Кириллов, — а уж он-то не может жить тихо, без борьбы, без того, чтобы не сплотить вокруг себя бедноту. Значит, неминуемо придется иметь дело с красными, но уже не в городе, который отсюда далеко, а здесь, в наслеге, в лесу, за собственным домом, по дороге в собственный штаб.
— Я думаю, Иван не вернется, — проговорил Лука, откашлявшись. — Посмотри-ка, старик, получше.
— Думать может каждый по-своему, — спокойно подхватила Кэтрис. — Я вот думаю, что город останется цел.
— А если выстрелит великая пушка… — начал было шаман.
— Я думаю, что и пушка не выстрелит, — еще более твердо возразила Кэтрис. — Я думаю, что и нет никакой пушки. Погляди-ка, старец, как следует!
Оказавшийся между двух огней Ворон решил отвлечь всеобщее внимание. Он принялся неистово колотить в свой бубен, вертеть головой и дергаться всем телом. Потом вскочил — и ну перебирать ногами, будто ретивый конь. При этом его прищуренные от напряженного вглядывания вдаль глаза были обращены на запад. Все замерли в ожидании решающего слова шамана.
Ритмично колотил Ворон в свой гремучий бубен, разнозвучно звенел железными побрякушками и всеми тринадцатью колокольчиками подвешенными, на волшебном его одеянии. Потом стал красочно описывать все улусы, через которые он мчался на своем чудодейственном бубне-коне.
Вот поднялся он на высокие горы прибрежные, вот перед ним открылась серебряная ширь великой Лены — матери всех рек…
Наконец Ворон вошел в экстаз, но в самый разгар своего шаманского буйства он неожиданно оборвал пляску, откинулся назад, быстро спрятал бубен за спину, козырьком приложил к глазам обитую рыжей кожей колотушку и запел жалобным, тихим голосом:
Ох ты, милый мой, ох, несчастненький,
Ох ты, юноша, милый, глупенький…
Сколько дней, сколько лет прожил ты,
Прожил ты, пробыл ты на земле!
А уже, а уже ты лежишь
На песке, на песке у реки…
Две ноги, две ноги волны смыли,
Две руки, две руки звери съели…
А два глаза — две звезды ворон выклевал,