О том, что он тут без помощи и практически одинок, я мог догадаться. Но сам он никогда – и после тоже – не жаловался на судьбу. Он был по-мужски сдержан, когда речь шла о нем самом. Кажется, именно в тот год покончила с собой его жена, и он какое-то время оставался один.
Кстати, по своей природной рассеянности я забыл у Булата на подоконнике свою записную книжку, и он меня разыскал, позвонил и смог передать ее через общих знакомых.
Спросив по телефону как бы почти сонным низким голосом: «Слушаю», – почти сразу оживлялся и искренне радовался, когда кто-то из друзей ему звонил. Особенно навещал. Быть при жизни бронзовым вовсе не радость. К тебе и относятся как к памятнику, цветы, может, и преподнесут, но уж целовать девчонки будут у твоего пьедестала кого-нибудь другого, помоложе.
Однажды после заседания Комиссии мы сделали крюк на служебной машине к нему в Переделкино. Кстати, служебную, чиновную, черного лака машину он не терпел и плохо привыкал. А тут увлек заглянуть на минуточку на его дачу, раскупорил «Изабеллу», купленную в местном переделкинском магазинчике, и мы ладно посидели. Дома Булат оказался быстр, подвижен, и все положенное, стаканчики, какие-то бутерброды, сыр сноровисто и легко метал из холодильника на стол.
Потом с детской улыбкой демонстрировал необычную свою коллекцию колокольчиков, разных: стеклянных, фарфоровых, глиняных… А я ему потом привозил колокольчики из Саксонии, из Киева… И разворачивал бережно, как птенца, беря на ладонь, рассматривал, поднося к глазам, переспрашивал откуда, сдержанно благодарил.
Показывая свою коллекцию, уточнил, что не специально собирает, а так, по случаю.
Но привстал со стула, провел по колокольцам рукой, позвенел, прислушиваясь, а садясь, снова налил бледно-розовой «Изабеллы» и с удивлением произнес, что вот, думал, дешевка, а она вполне…
О работе за столом разговора не поддержал, только бросил, мол, мучаю какую-то прозу. На чем? Да на машинке. Ему подарили машинку, итальянскую, вроде ничего.
Даже ленту приезжают заправить.
Книжки дарил с радостью и в надписях никогда не повторялся. При этом не спрашивал, как зовут жену или дочку, он всегда это помнил.
Так же охотно дарил и стихи, написанные только что, от руки, четким, замечательно ровным, красивым почерком.
А импровизировал легко, писал быстро, казалось, совсем без затруднений.
Был случай, когда на заседание Комиссии пришел Лев Разгон и пожаловался, что жмет сердце. Я предложил рюмку, он согласился.
Тут же сидящий напротив Булат выдал четверостишие: