Ах, если бы так! Если бы так!
Я помню те первые годы, когда юмор тоже был монополией немногих и почему-то разрешающую визу на выход книжки должен был давать ныне почти забытый, а в ту пору узаконенный «классик по разряду юмора» Леонид Ленч. Тем более что квота на издание таких книг была невелика. Я уж не говорю про цензуру, для которой незубоскальский, «некрокодильский» юмор новых авторов был малопонятен и оттого подозрителен.
Прорыв к читателю произошел благодаря катаевскому журналу «Юность», который первым тогда с живым словом обратился к проблемам молодежи. Эта новая молодежь взрастала на демократических идеях: на спектаклях «Современника» и театра МГУ, на стихах Ахмадулиной и песнях Булата, прозвучавших в Политехническом музее. Тогда же были озвучены рассказы Горина и Арканова (они стояли рядом), с эстрады и изредка по радио в каком-нибудь «Веселом спутнике». И никаких, насколько я помню, деклараций, скандалов, эпатажа, рекламы: Горин входил в литературу трудно, но достойно, как полагается первоклассному автору.
Впрочем, я не литературовед, историю тех лет воссоздадут и без меня. Я лишь об одном из нас, но, конечно, лучшем.
Вдруг вспомнилось: в Новый год – новоселье и радость обретения квартиры у нашего друга писателя Георгия Садовникова, множество гостей – от Искандера до Максимова. Забегает на секунду поздравить и Гриша Горин, у него где-то выступление, он дарит новоселу игрушечный холодильничек и исчезает. Георгий открывает дверцу, а там деньги, собранные друзьями на обзаведение настоящим холодильником. А был ли тогда у Горина свой холодильник, затрудняюсь сказать, может, и не было.
Но вот особенное чувство тяги к созданию, к обустройству дома у него было всегда, и это мне особенно дорого. Более того, человек чисто городской, он тяготел к натуре, к природе. Не имея своей дачи – их давали избранным, умеющим не только клянчить, но и прислуживать, Горин однажды попросил на сезон «лыжный домик», стоящий на территории Дома творчества в Переделкине, – крошечный, фанерный, и в нем уютно обосновался, принимая друзей.
Там, в один из летних дней, узнали мы трагическую весть о смерти Владимира Высоцкого. Кажется, впервые тогда я увидел Горина, обычно сдержанного, не любящего выставлять напоказ свои чувства, совсем другим. Он только вернулся из театра на Таганке, рассказывал о столпотворении на площади, о цветах, наваленных у входа, о свирепствующей милиции, и был всем этим ошарашен, подавлен, смят.
Мы до ночи, расположившись на траве в дальнем конце переделкинской усадьбы втроем, еще был Михаил Рощин, пили пиво – водка не пошла – и слушали Высоцкого, вот это: «По-над пропастью…» Больше молчали, но кажется, было вслух произнесено о предчувствии великими своего конца… Той самой пропасти…