Однажды после вечера в Доме литераторов всей кучей, человек десять, набившись в огромный старый «зисок» Юлиана Семенова, поехали ко мне. Но первым, так получилось, в прихожую квартиры ворвался Ярослав Голованов и, увидев напольные весы, поставил у порога и записал вес каждого из входящих, произнеся патетически: «Вот и выясним, сколько весит молодая проза!»
Ну что ж, теперь куда видней, сколько она весила.
Шли шестидесятые, та самая «оттепель», а мы еще доверчивы и оптимистичны. Это потом время нас разбросает во все стороны. Я согласен с теми, кто утверждает, что шестидесятничество – это вовсе не групповщина и не движение. Это подвижка умов в условиях «оттепели» у нашего поколения, атмосфера, дух свободы, которую мы тогда вдруг ощутили. Что там Достоевский, или Андрей Платонов, или Михаил Булгаков, когда под запретом был даже Есенин!
Запрещенные имена, прорвавшиеся сквозь цензуру книги, выступления со стихами на площадях, вечера в Политехническом… Все оборвалось неожиданно и трагично. Задолго до наших танков на улицах Праги на каком-то вечере в нашем писательском клубе во время фильма возник на экране Сталин, и вдруг зал зааплодировал. Я плохо помню, как вернулся домой, но всю ночь не мог уснуть. Старался понять, что же произошло. Не сразу, но понял, что наступили другие времена. И вскоре Хрущев, потрясая кулаком, будет орать на кремлевском сборище под гром аплодисментов творческих функционеров: «Теперь не оттепель… для таких, как вы, будут жестокие морозы… Кто не с нами, тот против нас… Хотите, езжайте к чертовой бабушке!..» (Из стенограммы от 7 марта 63-го г.)
Я ищу в этих событиях Роберта, но в моей памяти он просто вместе с теми, кто был среди молодых, хотя на трибуну его не выдергивали и имя, как его друзей, не склоняли. Впрочем, неправда. Под руководством Ильичева, тогдашнего идеолога, вскоре в ЦК состоятся две встречи с творческой молодежью. Отдельно от Союза писателей в президиуме секретари, и один из них, кажется Аркадий Васильев, бросит в зал: «Щипачевский набор!» – а бедный Степан Петрович будет растерянно объяснять залу, отчего молодые за их талант были приняты скопом в Союз писателей. Роберт Рождественский тоже произнесет слово от имени молодых, вполне лояльное, но тактично, без надрыва. Он в ту пору уже был по ту сторону стола, среди номенклатуры. Полагаю, что этот стол президиума, как граница, в какой-то мере пролег между ним и остальными. Хотя я согласен с Окуджавой, который, отмечая секретарский период Роберта, говорит, что он «не был мечен злом». Но вот вспоминаю его постоянную рубрику на телевидении, нечто вроде публицистики. Он и поселяется в Переделкине, под боком у литературной элиты, хотя в недавнее время еще сам бросал в их адрес иронично: