«Бе-зо-б-ра-з-и-е!»
Конечно, относилось это не к писательской шантрапе, каковой ее числили про себя вышестоящие начальники, а к витрине магазина, ненароком тут оказавшейся, но, по словам моего приятеля, все вздрогнули от этого хорошо поставленного руководящего голоса и сперва замерли в ужасе, а потом отпрянули, принимая должный для советского человека, то есть гордый и неприступный, вид… Дескать, что там витрина, видели мы их в гробу, и никого она из нас не интересует.
Но витрина на то и витрина, чтобы показывать, чем живет город. И понятно, что если даже нам демонстрировали Нотр-Дам или Александровский мост, то мы все равно, скашивая глазок, усматривали и видели остальное, которое нам как бы и не полагалось видеть: туристские ларьки, развалы книг, и витрины с картинками Парижа, и многочисленные кафешки, где за чистыми стеклами восседали, словно на картинах Ренуара, натуральные всамделишние парижане и с несколько скучающим выражением лица попивали свой утренний парижский кофе.
Это же я увидел и на Монмартре, куда пешочком, не очень близко, дошел, добрался, долез, все в гору да в гору, но слава богу, он отовсюду виден и не заблудишься, пока топаешь, морщась от набитых мозолей, по узким и не очень даже знаменитым улицам светлой парижской ночью.
Почему ночью? Да потому что днем своя программа, а ночь нам милостиво отдавали наши организаторы, хотя это не было, наверное, положено.
Забравшись сюда по крутым улочкам и многим, многим ступенькам, на которых, как на трибунах, сидели молоденькие парижане и взасос, не обращая ни на кого внимания, целовались с парижаночками, я бродил по странному этому кусочку Парижа, как по необитаемому острову, ощущая себя Робинзоном. Я был без языка, без имени (ибо паспорта у нас сразу же отобрали), без денег…
Можно считать, что я был как бы бестелесный, ибо меня никто не замечал.
Но я-то точно был.
И если не был запечатлен тамошними бойкими глазастыми художниками, хотя это, наверное, не так уж дорого, то в воздухе, в молекулах, в ионах, которые складывались на тот момент в особенной атмосфере Монмартра, где-то остался мой скромный контур, ибо ничто не исчезает совсем. В этом я уверен. И еще более уверен, что и во мне, в моей внутренней структуре, где-то отпечатался – может, чуть размыто и суетливо – этот островок Парижа.
Я вошел в знаменитый белоснежный Сакре-Кер, и была там, на мое счастье, ночная служба, и можно было отдыхать и думать о чем-нибудь совсем прекрасном: о Монмартре, о Париже… Немножко о себе.
Мешало, но сначала не слишком, что захотелось пить.