Не важно, что кто-то из дружков начнет подмигивать и многозначительно улыбаться. Мне важно прийти к ней, и только к ней, и далее уже законно считать и чувствовать, что все в моей жизни уже состоялось.
Не так давно я попал сюда с девятилетней дочкой, на каникулы, и в Лувре я, конечно, сразу повел ее в зал, где выставлена (слово-то какое-то казенное) моя Мона Лиза.
Я рассказал дочке о том, что миллионы людей, не считая всяких там специалистов, веками ломают голову над тайной этой картины, созданной великим Леонардо. А вот я эту тайну знаю.
– Кто тебе сказал? – спросила дочка.
– Никто, – отвечал я. – Я сам так догадался.
– И ты кому-нибудь об этом говорил? – допытывалась она.
– Нет. Никому. Но тебе, если хочешь, я скажу.
– Но, может, я сама пойму?
– Может. Но если я тебе это открою, ты поймешь быстрей.
– Но я ведь могу с тобой не согласиться, – вдруг заявила она.
Наверное, она хотела сказать другое, в смысле: что она не поймет, что хочу я. Но я и не настаивал.
Я сказал:
– Конечно. Это твое право.
И я ей открыл эту тайну, в которую я верю.
Я сказал ей, что Мона Лиза у каждого человека, приходящего к ней, – своя.
Она такая, каков в это мгновение ее созерцатель.
И если, например, я приходил к ней в веселом состоянии духа, она со мной веселилась и улыбка ее была легка. А если я скорбел и мне в этот день было худо, она скорбела вместе со мной и ее улыбка была горька…
Так я ее почувствовал, и когда после первого посещения группы – скоростного: пять минут и аллюром по остальным залам – нам дали еще свободные полдня на весь Париж, я их использовал для свидания с Моной Лизой.
Я знал, что кто-то побежал по магазинам купить сувениры, а кто-то просто пошел гулять или даже остался смотреть телевизор, ну а я пешочком, это был последний день, и ноги уже отказывались идти, добрел до Сены, а потом и до Лувра.
День был воскресный, то есть для посетителей бесплатный, и я простоял перед Моной Лизой тогда, наверное, больше часа.
Это было прощание с Парижем, которого, как я был уверен, больше мне не придется увидеть. И Мона Лиза тоже была печальна, она грустила и тосковала вместе со мной.
А потом случилось, что приехал еще и еще, и тогда я приходил к ней, зная, просто чувствуя, что здесь она единственная, которая меня тоже почувствует и поймет.
Я не знаю, что ощущала моя дочь в эту последнюю нашу с ней встречу.
Но я был счастлив оттого, что посетил Париж, может и вправду в последний раз, и не один, а вместе с моим «поплавочком», как я называю моего детеныша, ибо она своим присутствием держит меня на плаву, на этом свете.