Но мой новый дом не был домом моих друзей, как это было в Лондоне, поэтому они один за другим покинули меня, и я начал осознавать свое ужасное положение в изоляции от общества. В один поистине страшный день — первый, который я провел в одиночестве, — я почувствовал, что просто сменил одну тюрьму на другую. Два долгих года молчания все еще держали мою душу в оковах. Теперь я мечтал о благодати теплых дружеских отношений, очаровании приятной беседы и всех проявлениях человеческих отношений, которые делают жизнь прекрасной.
* * *
Но вы же не могли не предвидеть этого? Вы с волнением писали из тюрьмы о безразличии общества к дальнейшей судьбе заключенных после их освобождения и о том, что нужно сделать, чтобы изменить ситуацию.
Насколько легко изменить жизнь других мудрыми словами и советами, настолько невозможно навести порядок в собственной жизни. Я писал об уголовниках с их привычной преступной жизнью. У меня же было больше требований к жизни. Можно запереть поэта в тюрьме и разрушить его здоровье, но вы никогда не уничтожите его потребность в поэзии. Я начал осознавать, насколько я зависим от общества, которое осмеивал, чье отражение я показывал в таком зеркале, чтобы общество видело, насколько оно нелепо и абсурдно. И это общество сделало меня изгоем. Я считаю, что именно поэтому мы больше никогда не встречались с моей женой. Видите ли, я стал проблемой, для которой не было решения. Разве могла миссис Уайльд, или миссис Холланд, как она теперь называла себя, связываться с такой порочной личностью, как я? Как ее семья и друзья могли воспринять мой общественный статус в те редкие случаи, когда мы могли встретиться? Самым лучшим было бы держать нас подальше друг от друга: «Подожди, дорогая, еще не время. Ему нужно несколько месяцев, чтобы приспособиться…» В Дьепе ситуация ненамного улучшилась. Лучше было пренебречь мной, чем рисковать быть увиденной в моей компании.
* * *
Ощущение растущей изоляции в маленьком приморском городке не способствовало тому, чтобы снова стать писателем…
Автором салонных комедий? Едва ли. Я постепенно пришел к мысли, что все, что произошло, произошло к лучшему. Может быть, благодаря философии, или разбитому сердцу, или религии, или просто вялой апатии отчаяния, но у меня возникло глубокое осознание того, что мне нужно превратить свой ужасный опыт последних двух лет во что-то возвышенное, а не делать вид, что этого не было. И вся атмосфера, хотя и крайне удручающая и депрессивная, была просто идеальна для этого, так что я начал работать над моей «Балладой» — моей, как оказалось, лебединой песней.