* * *
Но это могло быть лишь временным лекарством. Оно ведь не устранило глубоких причин вашей неудовлетворенности жизнью?
Нет, конечно. Друзья навещали меня, но их визиты становились все реже и реже, а больше всего я скучал по своим детям, было ужасно осознать, что по закону я мог быть признан неподходящей компанией для них. И это оставалось источником непреходящей боли. А Робби, дорогой мой Робби, как я скучал по нему! Одинокий, опозоренный человек, при всем моем бесчестье, забвении и нищете, я прекрасно осознавал, что с моей стороны было бы эгоизмом просить его быть со мной.
* * *
За тридцать лет до этого вы написали, что самое большое несчастье — это жить бедной, но достойной жизнью в безвестном городке. Помните?
Не помню, но наверняка мне так это и представлялось.
* * *
У меня ужасное чувство, что я знаю, что было дальше.
Только подумайте, какое душевное состояние было у меня в то время. Можете ли вы обвинять меня? Я был в Берневале, и лето уже кончалось. Туманы, которые мог бы написать Коро, ползли с Ла-Манша — когда жизнь перестанет подражать искусству? — и я смотрел в будущее, в котором не виделось ничего светлого. У меня было очень мало денег, и однажды я чуть не покончил жизнь самоубийством, до того было тошно. И как раз в это время Бози опять вошел в мою жизнь, предложив мне любовь, дружеское общение и место, где пережить зиму, — Неаполь.
Это воссоединение осудили и друзья, и семьи с обеих сторон, но, как и следовало ожидать, оно долго не продлилось. В декабре Уайльд и Бози расстались окончательно. Следующей весной была опубликована «Баллада Редингской тюрьмы». В это же время умерла жена Уайльда Констанс, в возрасте сорока лет, от осложнений после операции на позвоночнике. У Уайльда осталось мало, ради чего жить, и еще меньше, на что жить, и последние три года он провел отчасти в Париже, а отчасти — в бесцельных скитаниях по Европе, перехватывая деньги у тех немногих друзей, которые еще не отказались от общения с ним.
* * *
Не понимаю, как вы могли вернуться к Бози после всего случившегося. По приезде в Берневаль вы даже сказали, что он дурно влиял на вас и вы надеетесь никогда больше не видеть его. И вы должны были знать, какое неодобрение и даже гнев вызовет это у тех, кто пытался помочь вам снова встать на ноги.
Мое возвращение к Бози было психологически неизбежным — все вокруг способствовало этому. Я не могу жить вне атмосферы любви. Я должен любить и быть любимым, не важно, какой ценой. При моем одиночестве и позоре, после трех месяцев борьбы против гнусного мещанского мира я, естественно, обратился к нему. Он был все той же своенравной, обаятельной, раздражающей, разрушительной и восхитительной личностью, и я, конечно, представлял себе, что часто буду несчастен, но все же любил его — любил даже за то, что он разрушил мою жизнь. Он хотел как лучше, я даже предполагаю, что он хотел как-то загладить свою вину за те страдания, что он принес мне. Но, живя со мной, он лишался пособия от матери, а я — от Констанс. Вообще-то он рассчитывал, что я обеспечу нас обоих, а когда я не смог, устроил мне одну из своих сцен. Так что мы поголодали и вынуждены были уступить. Ему пришлось уехать. Когда я думаю обо всех обещаниях, которые он мне давал, торжественных заверениях в преданности, посулах, что я никогда ни в чем не буду нуждаться, за которыми последовала суровая действительность, то понимаю, что это был еще один припадок сумасшествия, вызванный любовью, которую я когда-то питал к нему. Этот удар был просто ужасным и парализующим — одним из самых горьких опытов в моей горькой жизни. Но я должен признать, что это навсегда излечило меня от него.