* * *
Должно быть, ваша поездка в Париж, город, который вы хорошо знали и любили, да еще после выхода вашей первой почти за четыре года книги, сделала вас счастливее?
Ну, когда я мог позволить себе обед, то, по крайней мере, не должен был мириться с неаполитанской кухней, и вообще я чувствовал, что пребывание в Париже давало мне единственный шанс снова начать работать. Мне не хватало интеллектуальной атмосферы, а французы, хотя и не принимали меня с распростертыми объятиями, все же терпели мое присутствие. На мои сексуальные предпочтения во Франции смотрели как на совершенно нормальное отклонение. Когда вышла моя книга, я почувствовал, что мог бы написать еще что-нибудь хорошее. Вы видели титульный лист? «Баллада Редингской тюрьмы», автор C. 3. 3. — это мой номер в тюрьме, а моего имени там нигде нет. Мы с моим издателем, Леонардом Смизерсом, решили сделать так частично для того, чтобы англичане могли покупать мою книгу, не ассоциируя автора с тем чудовищем, каким я был в их представлении, а частично — чтобы сказать им: «Вы превратили поэта в каторжника — отлично, вот вам поэма от каторжника».
* * *
Но она расходилась хорошо, и это побудило издателя издать еще две ваши книги?
Смизерс был одиозной личностью, я называл его самым образованным эротоманом в Европе. Он публиковал дерзкие рисунки Обри Бердслея[8] и прочее в таком же духе. Больше никто не стал бы связываться ни с чем, что исходило от меня, и он заплатил мне пятифунтовыми банкнотами, иначе государственный конкурсный управляющий забрал бы эти деньги. Да, он издал пьесы «Идеальный муж» и «Как важно быть серьезным», что немного поправило мои денежные дела, но мое имя всех отпугивало, поэтому он предложил вместо имени поставить «от автора пьесы „Веер леди Уиндермир“». Скандальным было уже то, что я все еще был жив. Ирония в том, что я провел большую часть своей жизни, нося разные маски, чтобы обмануть жизнь, а теперь жизнь заставила меня носить маску, чтобы не видеть моего лица.
* * *
Вы с женой так и не уладили ваши разногласия?
Вы говорите так, как будто мы этого не хотели. Это была еще одна сторона этой нескончаемой трагедии. Я не говорю, что мы снова стали бы жить вместе — это было в высшей степени невероятно. Она не могла дать мне интеллектуальный стимул, в котором я нуждался, и она это знала, да и в любом случае меня к тому времени интересовали только молодые мужчины. Но она была матерью моих двух сыновей. Она знала, как я и мои сыновья любим друг друга, и даже написала мне в тюрьму, что надеется, что я смогу восстановить свое потерянное положение в культурной жизни, чтобы они, когда вырастут, могли бы гордиться своим отцом. Непреодолимая пропасть между нами пролегла после того, как посторонние люди начали вмешиваться в наши отношения, заботясь, как они говорили, о том, «чтобы все было по справедливости», как в финансовых делах, когда я был беспомощным заключенным, так и в наших чувствах после моего освобождения. Она умерла вскоре после издания «Баллады», и я только через год смог посетить ее могилу. Было тяжело увидеть имя, высеченное на надгробии: фамилия, которую я ей дал, не была упомянута. Только «Констанс Мэри, дочь Хораса Ллойда». Меня глубоко потрясло ощущение бесполезности сожалений. Если бы мы с тех пор хоть раз увидели и поцеловали друг друга… Я спросил опекуна детей, могу ли писать им, но он ответил, что любые попытки контакта с ними будут пресекаться, а письма уничтожаться.