, которая есть принцип первобытного человечества. По сравнению с войной эта игра, вообще говоря, вторична, однако она обладает глубинной реальностью для человека, все действия которого пронизаны архаикой. Жестокий человек, которого лишили военной игры, стремился отыграться. Видимо, показные растраты послужили компенсацией. Но если бы эта игра не угрожала Жилю разорением, могла ли она по-настоящему привлечь его?
Когда Жиль де Рэ стал никем, он мог лишь играть, играть беспрестанно. На что же еще был способен этот феодал в таком мире?
Привилегии феодала обладают единственным смыслом: они освобождают его от труда и позволяют посвятить себя игре. Но лишь война оказывается той игрой, в которой избранный обретает всю свою значимость. Разве может «показная растрата» пробудить пылкий восторг, сравнимый с тем что дарует война? Игра безумных растрат больше не интересовала феодалов, равных Рэ. Она казалась им смешной. Она принадлежала миру находившемуся на грани исчезновения. Лицом к лицу сошлись в этой игре города, соревнуясь в высоте своих соборов. Но в XV веке общество подверглось глубоким преобразованиям, и реальность уже стала важнее видимости.
Такой человек, как Жиль де Рэ, лишь в одиночку мог олицетворять жизнь первобытного мира, которая благородному сословию хи века была еще очень близка. По случаю «дворцового выезда» в Лимузене рыцарь XII века усыпал серебром вспаханную землю; другой, дабы ответить на этот вызов, приказывал готовить еду на своей кухне при помощи восковых свечей; третий «из бахвальства» сжег живьем всех своих лошадей. Сегодня мы знаем, что означает это бахвальство, столь тесно связанное с необъяснимыми растратами сира де Рэ.
В обществах, непохожих на наше, — а ведь мы заняты накоплением богатств, рассчитывая на их постоянный прирост, — напротив, преобладал принцип расточительства, утраты богатств, их дарения или уничтожения. У накопленного богатства такой же смысл, как и у труба; а растраченные или уничтоженные во время потлачей блага обретают для племени тот же смысл, что и игра. Накопленные богатства ценны лишь во вторую очередь, а растраченные или уничтоженные, — в глазах тех, кто их расточает или уничтожает, — обладают суверенной ценностью: они не служат ничему другому, — лишь самому этому расточению или разрушению, которое завораживает. Их смысл осязаем здесь и сейчас: их растрата или дарение суть последние основания их бытия. Смысл этого бытия внезапно могут перестать откладывать на потом, могут сделать мгновенным, мимолетным. Но именно в это мгновение