Настало время пойти дальше этих первых набросков, в которых события, представленные в их совокупности, изображаются так же, как выглядят они и на «народных картинках», и в трудах самых внимательных историков. Мы же сосредоточимся исключительно на деталях, более точных, более конкретных, не имеющих большого значения как таковых, но позволяющих несколько ближе познакомиться с нашим необыкновенным персонажем. Мне хотелось бы касаться этих деталей постепенно, так же как и документов, их уточняющих; я понимаю, что порой их истина пронзительна, но, во всяком случае, они никогда не вступают в противоречие с истиной «священного монстра», с самого начала необычайно ярко заявившего о себе.
Между Ванном и Нантом, в местечке Ларош-Бернар, Жиль де Рэ выходит из дома, где он провел ночь. Его сопровождает ребенок, мать которого, Перонн Лессар, накануне имела неосторожность доверить дитя одному из слуг грансеньора. Временами Жиль де Рэ мягок, даже обходителен, а из показаний Перонн Лессар на процессе видно, что в тот момент Жиль — сама безмятежность. Он выходит из дома с ребенком, который, несомненно, счастлив, ибо накануне ему удалось покинуть свое бедное жилище. Увидев их, мать тотчас же приближается; она обращается к тому, кто вскоре перережет горло десятилетнему мальчику, следовавшему за ним. Не удостоив ответом робкую мольбу матери и обращаясь к слуге, который затравил добычу, Жиль де Рэ говорит спокойно и просто; ребенок, говорит он, «выбран правильно»; затем добавляет; «Он прекрасен, как ангел». Несколько мгновений спустя, гарцуя на лошадке, невинная жертва отбывает в сторону замка Машкуль, сопровождаемая эскортом людоеда…
Мы плохо поймем монстра, жестокость которого вскоре вырвется наружу, если прежде не увидим его в ситуации этой явной бесчувственности, этой безучастной небрежности, которая, во-первых, помещает его за пределы и, видимо, по ту сторону душевного мира средневекового человека. Имела ли эта безмятежность в ожидании худшего, представленная в свидетельстве Перонн Лессар, предельно истинном в своей наивности, — имела ли она какое-то отношение к тому, что последовало затем? Прилив крови, дикое, зверское насилие! В ней поистине сопряжены этот прилив бешенства и суверенная чудовищность того, чье величие уничтожает находящихся рядом, того, кто иногда от души смеялся, видя подергивания и судороги детей с разрезанным горлом. Нет ничего пронзительнее этих слов: «Прекрасен, как ангел», — произнесенных перед лицом матери и ребенка, который вот-вот погибнет, маленького ребенка десяти лет, произнесенных тем, кто вскоре, усевшись на живот своей жертвы, наклонится ближе, чтобы лучше видеть, чтобы вознестись на вершины блаженства, наблюдая за агонией.