Допросили сотни людей, Томми Фаричетти тоже попал в число допрошенных. Его подозревали, но вместе с тем подозревали и сотни других. У Клода Мэркса было немало врагов.
А потом все улеглось, газеты забыли о происшествии, как забыли и все остальные, кроме, конечно, вдовы погибшего да Томми Фаричетти.
А когда и Томми начал забывать, вдруг, ни с того ни с сего, об этом опять заговорили. Месяц назад нью-йоркская полиция арестовала двоюродного брата Фаричетти и предъявила ему обвинение в преднамеренном убийстве. Этот арест и сам по себе ничего хорошего не сулил, а тут еще оказалось, что арестован и его двадцатичетырехлетний сообщник, который занимался сбором денег на поддержание игорного дома в нижней части Ист-сайда. Его пока не обвинили в том, что кислоту плеснул он, но газеты на это ясно намекали. Полиция предъявила ему множество других претензий, но из различных заявлений прокурора можно было сделать далеко идущий вывод о том, что его считают виновным. Быстро установили, что он связан с братом Фаричетти. И наконец арестовали самого Фаричетти.
Его продержали сорок восемь часов как подозреваемого, а затем предъявили обвинение. Потом его выпустили под залог, но он понимал, что влип основательно. Прокурор уже объявил, что передает в суд дело двадцатичетырехлетнего вымогателя как прямого и косвенного соучастника, но, когда репортеры попытались выяснить, сознался тот или нет, говорить отказался. Заключенный тоже молчал; у него не было денег, чтобы внести залог, поэтому никто не знал, что он способен сказать.
Рафферти же сказал Томми только одно:
— Не беспокойся! — и все. Только: — Не беспокойся!
А он беспокоился и даже очень.
И вот теперь, сидя в мотеле и глядя на изображение Джека Рафферти на телевизионном экране, он ничуть не сомневался в своем друге и благодетеле, но тем не менее очень беспокоился.
Было уже больше шести, и Фрэнсиз Макнамара, приехавший около часа назад, все это время, пока Томми смотрел телевизор, взволнованно ходил по комнате.
— Скоро конец, — заметил Макнамара. — Еще несколько минут, Томми, и все будет кончено.
Томми только хмыкнул.
— Скоро-то скоро, — отозвался он, — но этот подлец Эймс опять начал расспрашивать его обо мне. Какого черта он привязался? Меня ведь уже допрашивали.
— Но ты же сослался на пятую поправку и отказался говорить. А Рафферти говорит, вот его и спрашивают.
— Говорит, — подтвердил Томми, — но, слава богу, не все. И все-таки мне бы хотелось с ним повидаться. Не понимаю, почему он отказался. Не понимаю…
Сенатор Феллоуз еще раз взглянул на часы, встал, перебив Эймса, который как раз собирался задать очередной вопрос, и громко стукнул по столу своим молотком.