Берег открылся утром. Это была Одесса, его родная Одесса. Удалая, бесшабашная, не унывающая даже в горе, пропахшая бычками и терпким молдавским вином. Лестницы, колоннады, дома… Только что это? Дома, которые раньше радовали своей белизной, теперь были покрыты струпьями грязных пятен. А окна!.. Куда они подевались, эти веселые одесские окна, испокон века отражавшие тихую, ласковую синеву неба и моря? Кто-то замарал их черной краской.
— Камуфляж, — сказал Костя Арабаджи. — А городок, видать, ничего, подходящий.
Одессу Костя видел впервые и старался потрафить дружкам-одесситам. Славный городок!.. О Клавке, оставшейся в Севастополе, Костя уже не тужил. Сейчас он представлял себе, как пройдется с друзьями по знаменитой Дерибасовской, как завалятся в киношку, как Нечаев познакомит его со своей сеструхой, про которую как-то рассказывал, а Яков Белкин, родившийся в «самом центре Одессы», на Молдаванке, пригласит его на смачный обед. А почему бы и нет? Ведь фронт, говорят, проходит чуть ли не в самом городе, и они всегда смогут отлучиться с передовой на пару часов, — Костя еще не представлял себе, что такое фронт.
Миновав Воронцовский маяк, «Днепр» подошел к причалу, который выдавался далеко в море.
Нечаев вздохнул. Все эти дни он жил войной, ею одной — ее тревогами и надеждами, — но сейчас, когда он ступил на родной берег, война опалила его сердце огнем, и он почувствовал ее особенно остро.
Причал был забит какими-то станками, машинами, повозками, ящиками, тюками и бочками — ни протиснуться, ни пройти. Голосили женщины. Плакали ребятишки. Сдавленно ржали, шарахаясь от воды, гнедые битюги. Казалось, будто весь город снялся с места. Шум был такой, как когда-то на Привозе.
Пахло морем, потом и ржавой кровью: повсюду на носилках лежали раненые. И хотя стрельбы не было слышно и небо над причалом было прозрачно чистым, глубоким, именно этот стойкий и душный запах войны ежеминутно напоминал о том, что Одесса стала фронтовым городом.
— Бра-ток… за-курить не… найдется?..
Голос шел из бинтов. Он вырывался из черного обуглившегося рта. Из последних сил раненый моряк приподнялся на локте.
— Возьми… — Костя Арабаджи опередил Нечаева и протянул моряку мятую пачку. — Где это тебя так?
— Под Чебанкой. Ты помоги, руки у меня тоже… Костя вставил раненому папиросу в темный рот.
Спросил:
— Чебанка, Чсбанка… Где это?
— Близко, — хрипло ответил Нечаев. В его памяти возникли белые гуси в белой пыли.
Между тем моряк глубоко затянулся раз-другой и выдохнул дым в лицо санитару, который стоял рядом с носилками.