— Слышь, санитар. Никуда я не поеду, — сказал он. — Видишь, после двух затяжек сразу полегшало. Ты отпусти меня, санитар. Как друга прошу.
— Турок!.. — огрызнулся санитар. — Куда тебе воевать в такой чалме? Тебе в госпиталь надо. Подлечат тебя, заштопают, тогда и вернешься. Сам мне потом спасибо скажешь.
— Не хочу! Не дамся!.. — раненый рванулся и как- то сразу обмяк.
— Вот видишь, — сказал санитар. — Ты полежи, браток. Пройдет.
Нечаев и Костя отвернулись. В глазах раненого моряка было столько тоски!..
От студенческого общежития, в котором временно разместился отряд, до его родного дома было, что называется, рукой подать. Один квартал, затем поворот, еще квартал, и вот ты уже во весь дух, перепрыгивая через ступеньки, взлетаешь на третий этаж и нажимаешь на обитую жестью (чтобы пацаны не выковыряли) фарфоровую кнопку звонка, и тебе открывает мать, и ты бросаешься к ней…
Нечаев жил на улице Пастера наискосок от театра. Бегал через дорогу в школу-семилетку, потом в спортзал «Динамо» и на водную станцию, а по вечерам пропадал в цирке. Четырехэтажный дом, в котором он жил, ничем не отличался от других. Он был намертво покрыт глухой масляной краской, на его пузатых железных балкончиках пылились фикусы, а когда спадала дневная жара, хозяйки отодвигали занавески и свешивались из всех окон, чтобы посудачить друг с другом. Обычный дом с широкими карнизами, по которым расхаживали коты, с ржавыми гофрированными жалюзи над витринами «мужского салона», пропахшего вежеталем, с залатанной черепичной крышей, которую Нечаев в детстве облазил вдоль и поперек. Люди, тесно насе лившие весь этот дом, жили легко и весело. Кого там только не было! Греки, молдаване, поляки, цыгане… А в цокольном этаже вместе с болонками обитала даже француженка — престарая мадемуазель Пьеретта Кормон, бывшая бонна, работавшая теперь воспитательницей в детском садике.
Отец Нечаева в свое время плавал на судах Добровольного флота, ходил из Одессы в Геную и на Корсику, а потом, женившись, осел в Одессе и стал работать в порту стивидором. В доме он поддерживал флотский порядок. В простенке между окнами у них висели круглые судовые часы в медном корпусе, надраенном до солнечного блеска, а над кушеткой красовалась картина «Синопский бой». Когда-то, когда Нечаев был совсем маленьким, у них жил даже попугай, оравший по утрам «Полундр-р-р-а…», но потом опустевшую проволочную клетку поставили на шкаф.
У Нечаевых было две комнаты. Высокие, с лепными потолками и мраморными подоконниками.
После того как отца не стало, в комнатах еще долго пахло крепким трубочным табаком. Кроме матери, к вещам отца никто не смел прикасаться. Однажды, когда сестренка Нечаева, Светка, — второпях, не иначе — присела на стул, на котором обычно сидел отец, мать молча поднялась из-за стола и вышла из комнаты, а он, Нечаев, впервые в жизни поднял на Светку руку. И Светка не огрызнулась, промолчала.