Но не это бросалось бы в глаза каждому кто рискнул войти в помещение лаборатории, всё пространство которой было загромождено тонкими, высотой с человеческий рост, и как бы ледяными плитами. Внутри этих прозрачных глыб находились вкрапления очень сложной структуры нежно палевых и розоватых оттенков — искусно изготовленные, продольные разрезы ксеноморфов. Срезы были проделаны очень деликатно, сантиметр за сантиметром, и каждый такой срез представлял собой отдельно стоящую, словно отлитую из стекла, двухметровую плоскость. Целый лес их стоял, располагаясь в шахматном порядке, внутри помещения. Вся анатомия чужих оказалась представленной здесь как на ладони. Высокие прямоугольные пластины демонстрировали строение ксеноморфов со всех возможных ракурсов и в самой бескомпромиссной форме. Каждая, даже самая ничтожная деталь чужого организма оказывалась на виду, бережно выведенной за руку на авансцену. Срезы в несколько сантиметров толщиной крикливо афишировали всё вплоть до сокровенных мелочей. При таком подходе немыслимо было что-то утаить, малейшие подробности строения выставлялись на всеобщее обозрение, словно шедевр изобразительного искусства. Подноготная иного бытия проницалась со всех сторон одновременно. Поданые в таком виде, ксеноморфы напрочь лишались целомудрия, их природа откровенно десакрализировалась. Размноженные, как под копирку, они выказывали для всех свою жутковатую, мышечно-костную суть, отчего последняя приобретала не свойственный ей прозаический и даже в чём-то банальный оттенок.
Вся лаборатория напоминала анатомический театр, среди экспонатов которого можно было легко потеряться. Экспонаты, вскрывая внутреннюю сущность анатомируемых, делали это не просто так, а в динамике, в положениях особо выразительного действия. Лезвие анатома как бы настигало ксеноморфов врасплох, в крайне бездушном и выгодном состоянии движения. Кто-то из них застыл во время прыжка, кто-то — во время бега, были также и совокупляющиеся экземпляры, чьё соитие, накрошенное несколько сантиметровой толщиной, красовалось во всех физиологических подробностях. Надо признаться, что подобная половая химера была исключительно на совести автора, сугубо его личной художественной выдумкой, ибо в естественной среде чужие никогда не спаривались, оставаясь бесполыми ударными единицами.
Весь этот анатомический театр Людцов сотворил собственными руками. За два года, проистёкшие после крушения, он стал выдающимся анатомом, мастером золотые руки. Под его умелым началом трупы чужих превращались в жуткие, некрофилические арт-объекты. Он часто рассматривал их в тишине всемирного уединения, любуясь, словно шедеврами эпохи Возрождения. От его взгляда ничто не могло укрыться, Людцов знал анатомию ксеноморфов, как свои пять пальцев. О строении чужих ему было известно всё. Он досконально изучил механику их челюстей, знал сильные и слабые стороны пищеварительного тракта, мог безошибочно указать на преимущества опорно-двигательной системы. Людцов читал чужих, как открытую книгу; он имел глубокое понимание того, как они питались, как дышали, как испражнялись, и чем больше он узнавал, тем более ими восхищался, находя их морфологию близкой к совершенству. В сравнении с ней строение человека выглядело каким-то досадным недоразумением, казалось крайне неубедительным, подобно густо исчёрканному черновику.