Теперь, зайдя в помещение библиотеки, Людцов поморщился. Сразу за раздвинутыми створками входного проёма начинались пахнущие плесенью завалы. Кибернетик зашёл, загребая ногами книги. Он входил в библиотеку, словно погружаясь в очень тяжёлую, неподатливую воду. Здесь разлилось глубокое грубое море книг и не вызывало сомнений, что в нём можно было искупаться, окунувшись целиком, совсем как в далёком детстве. На первый взгляд ничего не мешало прямо при входе нырнуть в скопище печатного слова, с головой уйти под воду и вынырнуть где-то на другом конце этой дикой бумажной массы, в потаённейшем уголке библиотеки, куда никто из смертных ещё не доплывал, пронырнув всю литературу Земли насквозь. А что там, на другом конце литературы, в её потаённом закутке? С какими странными рыбинами книг можно было встретиться там с глазу на глаз? Какие диковинные экземпляры хранит в себе Марианская глубина библиотеки?
Людцов медленно присел на корточки и сунул руку в чёрствую воду фолиантов. Рука по локоть пропала в грубой глубине книжного массива. Кибернетик что-то там копался, словно пытаясь ухватить за хвост заветный экземпляр. Через секунду он извлёк наружу заключённую в твёрдую обложку книженцию — «Герой нашего времени». Тяжёленький синий томик трепыхался в руке Людцова — так себе рыбёшка. Классическая русская проза, благородненькие нравы, благоухание девятнадцатого века — это не совсем то на что рассчитывал кибернетик: где он, а где девятнадцатый век. Его игра в маркиза де Людцова покоилась на совсем иных ассоциациях. Никакого благородства лишь кривляние, аристократизм как способ заявить о своём втором дне, дворянская честь в данном случае выглядела неуместно, она болталась между ног, как пенис импотента. Для кибернетика суть аристократизма носила совсем другой характер, впрочем, вполне может быть и печоринский, если хорошенько подумать. Знатность — это прежде всего серная кислота издевательства над всем на свете, это возможность иронически сигануть в бездну, лёгкие ненавязчивые поиски себя в глубинах падения. Ну при чём здесь достоинство и честь, скажите мне, пожалуйста. Людцов дегустировал свой грех в разных комбинациях и с понятием аристократизма он воспринимался особливо сладко, с едва уловимой, пикантной горчинкой. Все эти графини и маркизы были лишь уловкой, чтобы поглубже и послаще пасть. Он взял его на вооружение чтобы более явственно вкусить смрад собственной низости. Эх, Михаил Юрьевич, Михаил Юрьевич, если бы вы только знали уровень нашего плинтуса, в каких тошнотных отбросах мы ползаем — Печорин отдыхает.