* * *
— О чем задумался? — спросила Линуся, целуя его в покрытый испариной лоб.
— Дни считаю, — заговорщически улыбнулся Войцех, — семь. Через семь дней мне больше не придется об этом думать.
— О чем?
— О последствиях, — вздохнул Войцех.
— Но ты же не хотел…
— К черту! — Войцех сгреб ее в охапку и жарко зашептал в самое ухо, — не хотел, а теперь хочу. Только бы до свадьбы дотерпеть, а там…
— Сына хочешь? — Линуся зарделась, опустила глаза. Говорить о самом сокровенном она все еще иногда стыдилась.
— Сына. И дочку. И…
Войцех задумался.
— Нет, хватит, наверное. Ну, разве что случайно, значит, так тому и быть.
— Но это же опять придется терпеть, — Линуся запустила пальцы ему в волосы, и Войцех сладко потянулся от любимой ласки, — всю жизнь.
— Что-нибудь придумаем, — улыбнулся Войцех, — иди ко мне, родная, и поцелуй меня.
* * *
Тонкий луч месяца пробился сквозь неплотно задернутые шторы, зашарил по комнате, скользнул по векам. Зверь потянулся с тихим рычанием, приоткрыл глаза, отмахиваясь от надоедливого гостя. Луч не унимался, серебристыми искрами вспыхивал на сомкнутых ресницах, дразнил и тревожил. Зверь заворчал, принюхался, выглядывая из берлоги, из темных глубин, где он спал, вдоволь наглотавшись крови, почти месяц.
Голод еще не жег нестерпимым огнем, не выворачивал внутренности наизнанку, но тихо скребся мягкой лапой, напоминая о себе. Напоминая о горячих фонтанах, заливавших лицо и руки, запекавшихся коркой на губах, о запахе железа и соли, о мягкой податливой плоти под железным когтем в хрупкой человеческой руке.
Женщина спала, голова ее откинулась влево, чуть влажные черные завитки оттенили натянувшуюся на шее кожу, синюю жилку, бьющуюся чуть ниже маленького порозовевшего уха, в ямочке под ключицей в лунном свете жемчужиной блеснула капелька пота.
Зверь глухо зарычал, голод наполнил пасть горячей слюной, побежавшей из уголка человечьего рта, капля упала на плечо, обнаженное сбившейся сорочкой. Женщина не проснулась, лишь улыбка озарила ее спокойное, счастливое лицо. Запах ее крови зверь чуял даже сквозь кожу.
Рычание стало громче, из-под вздернувшихся губ блеснули ослепительно белые зубы. Голод и ярость заслонили собой весь мир, и месяц неистово заплясал в черном июльском небе.
Медленно, очень медленно Войцех дотянулся до рейтуз, завалившихся между креслом и стеной, едва осмеливаясь дышать, нашарил под кроватью сапоги и, неся их в руках, на цыпочках выбрался в кухню, откуда дверь вела на черную лестницу. Доломан остался в прихожей, где на сундуке, покрытом периной, спала Маришка, и за ним он пойти не решился. Одевался он уже на лестнице, торопливо натягивая рейтузы дрожащими руками.