Государь с почетными гостями принимал парад с крытой деревянной галереи, пристроенной к фасаду Зимнего Дворца по такому случаю. Полк лихо развернулся по широкой дуге, звонко прошел перед Императором, держа строй. Войцех, ехавший с внешнего фланга, заезжал плавной рысью, одними коленями понукая Йорика бежать шибче. Сабля, стиснутая в затянутой в перчатку руке, сверкнула на солнце горячим сполохом.
Онищенко на повороте покачнулся в седле, и сердце у корнета забилось в самом горле. Но гусар подобрал чуть было не выскользнувшие поводья, выпрямился, и у Войцеха вырвался вздох облегчения.
Полк занял свое место, выстроившись ровным квадратом. Кони замерли как статуи, всадники вложили сабли в ножны. Знамя тяжело колыхнулось под одиноким порывом ветра. Государь, сошедший с галереи, легко поднялся в седло и, приняв доклад от командовавшего парадом Цесаревича, объехал строй.
* * *
По возвращении в казармы гусар снова выстроили на плацу и полковник Лейвенгауз, командир эскадрона, зачитал перед строем споро выпущенный приказ Шевича. «Шеф благодарит господ эскадронных командиров за заезды равные как в карьер, так и шагом, а равномерно за посадку людей и за весьма равную езду фронтом на обе шеренги, при чем и господа офицеры между собою равнялись…»
День клонился к закату, гусары, воодушевленные обещанной за удачно проведенный парад чаркой водки на брата, торопливо расседлывали коней, обтирали их соломой и ветошкой, нестроевые таскали из колодца воду, несли мешки с овсом. Дежурными по эскадрону оставались прапорщик Абамелек и корнет Лазарев, и Войцех с товарищами засобирались домой, где, по данному загодя распоряжению графа, уже топилась банька. Шемет, жестом попросив друзей подождать, подошел к Онищенке, против обычного завозившемуся с седлом.
— Что ж это ты, гусар, перед Государем нас чуть не осрамил? — строго спросил он. — Не пил, говоришь?
— Виноват, ваше благородие, — прохрипел Онищенко, — а только, ей-богу, не пил я.
Из-под кивера у гусара, несмотря на мороз, стекала тонкая струйка пота, нафабренные усы ярко чернели на раскрасневшемся лице с лихорадочно блестящими глазами.
— Да ты болен, братец, — заметил Войцех, — жар у тебя. Что ж с утра не сказал-то?
— Да с утра, вроде, и не было, — почесал в затылке Онищенко, — что ж утруждать вас, Ваше благородие?
— С коня же свалиться мог, дурень, — Шемет отечески потрепал гусара по плечу, — в конюшню поставишь и к лекарю, бегом.
— Слушаюсь, ваше благородие.
Войцех повернулся, направляясь к Йорику, но в этот момент к ним подошел ротмистр Зубов, недавно переведенный в Лейб-гвардию из Сумского полка за беспримерное служебное рвение.