Палицын отшатнулся. Ватажный голова произнес это так, будто высказал самую обычную просьбу и нет в ней ничего странного.
Ладонь атамана с растопыренными пальцами согнулась, как если б обняла нечто круглое. Палицын, тяжело дыша, взялся за грудь.
— Вот так. Какое оно у тебя мягкое. Небось и жалостливое... когда б не злость на меня и Алену Акинфиевну.
Он собрал ладонь сильнее, сдавив невидимый шар. Афанасий, охнув, согнулся от боли, ухватился за кормило. Поднял голову. В глазах стояли страх и страдание.
— Что ты дел... — прохрипел он.
И ватажники, и служильцы на тиунской лодье не слышали их разговор, зато видели: атаман не тронул своего врага и пальцем. Но люди Палицына заволновались. Кто-то полез на весла-сходни. Ватажные выдернули из-под них весла, и двое служильцев с бранью полетели в море. Свои бросились вылавливать их веревками.
— Я хочу, чтобы ты понял, Афоня, — сжав пальцы почти в кулак, объяснял Хабаров. — Тебе не нужно больше попадаться мне на пути. Спор наш мы с тобой решили. Ты остался ни с чем, так бывает. Плыви обратно в Москву, служи честно великому князю. А сюда, на мой север, забудь дорогу. Я тут везде — меня не минуешь. Внял, Афонька?
Палицын, корчась на дощатом настиле, простонал. Стон был похож на страдательное мычание.
Атаман резко разогнул пальцы и опустил руку.
— Теперь пошел вон с моей лодьи.
Он ушел с кормы, ни разу не оглянувшись. Остановился у щёглы спиной к палицынскому кораблю и что-то изучал в морской дали. Только когда лодья с ушкуем отгребла на полсотни саженей, крикнул:
— Конон, долго стоять-то будем? Пошто ветер теряешь?
За то время, пока бултыхались на месте, снова пал ветер-полуношник, и на этот раз он был почти попутным. Судовой вож, опомнясь от виденного, заорал на подкормщиков. Взмыла снова райна с парусом. Чайки, загадившие палубу, с воплями полетели вслед уходящему рыбному косяку.
Кормщик трижды перекрестился и встал к рулю, бормоча поморскую молитву: «...во дни наши и в нощи на Тя уповаем. В бедствиях от морских бурь и от злых людей пошли, Господи, нам скорого помощника Николая-Чудотворца на избавление нас грешных...»
— Про корги здешние помни, — бросил ему Хабаров.
Открыл дверцу казенки, скрылся в ней.
Алена Акинфиевна мирно спала. Не разбудили ее ни бешеные чайки, ни явление бывшего жениха. Она редко выходила из казенки, почти всегда по ночам. И почасту плакала — говорила, что жалеет батюшку с матушкой.
Хабаров присел на край ложа в ногах, уставил взор на ее лицо, ставшее во сне совсем девчоночьим.
— Что же ты с собою сделала, Еленушка? — промолвил тихо. — И со мной? Ты думала — я тебя замуж позову. В дом свой хозяйкой приведу. А в доме моем, Алена Акинфиевна... другие хозяева. Такие, что тебе лучше и не знать про это... И любовь-то моя к тебе... она сегодня есть, а завтра, глядишь, нету. Не лучше ль тебе было за этого пойти... за синицу московскую, чем за кречетом северным, как с горы, бросаться?.. — Он подумал. — Что смогу, сделаю для тебя. А женой назвать не проси...