— Так и будешь трепать ее имя перед этими рожами? — Палицын зло кивнул на ватажников, внимательно слушавших.
— А если не трусишь, Афонька, полезай ко мне. Скажешь мне на ухо, что тебе надобно. Только сабельку-то оставь. Видишь, я без оружия. А люди мои тебя не тронут, они безобидные.
Среди ватажников гыгыкнуло. Палицынские служильцы взирали на все с растущей хмуростью.
Афанасий резким движением скинул саблю и вспрыгнул на борт. Лодьи соединили два весла, по которым Палицын ловко, едва заметив шаткость мостков, перебежал. Атаман поманил его за собой на корму. Бывший жених Алены шел, угрюмо оглядывая лодью, но девицы так и не узрел.
Встали за толстым брусом кормила, друг против друга, исходя ненавистью — один открыто, другой — не подавая виду.
— Пес с тобой, Мотря. Обносками твоими я впрямь брезгую. Но если есть у тебя хоть капля жалости к девке... Верни ее отцу. Не тащи с собой невесть куда! Не губи вконец безумную. Она дура, поблазнилось ей нечто в тебе, да ты-то, чай, не дурень. Знаешь, что с девками бывает, которых... — Афанасий подавился горечью, — в походе подбирают... Акинфий Истратов и сам бы со мной вдогонку пошел. Удар старика хватил, слег он. Мне сказал — если привезу ему дочь, если опамятует она, то простит ее. А нет — проклянет. Теперь решай, Трошка.
— А нечего мне решать, Афоня, — пренебрежительно сощурился одним глазом Хабаров. — Ты же не все мне сказал. Ну-ко припомни, что еще тебе старик Истратов шептал с одра?
— Ничего больше, — опешил Афанасий. — Тебе-то откуда про то знать?
— А мне, глуздырь ты мой милый, чайки вести доносят. Вон, вишь, сколько их налетело.
Вблизи лодий в самом деле надрывались криком чайки. Там, где они кружили низко над водой, шла стая рыбы.
— Наорали они мне в ухо, — бледнея от подспудной ярости, цедил атаман, — будто Акинфий Истратов обещал тебе дочку свою в рясу черницы нарядить и в каргопольский монастырек упрятать с глаз долой. Сладка тебе такая месть будет, Афоня? Девицу-юницу, облапошившую тебя, навечно в монашеский гроб заколотить... Сладостно тебе будет думать, что она никому не досталась и плоть свою молодую в наказание иссушает, а душу, карге-игуменье отцом ее отданную, слезами обливает?
Палицын в замешательстве и ужасе искал на боку саблю.
— Ты... ты... чернокнижник!.. Бес в тебе и тобой говорит!..
— А еще мне не понравилось, что ты назвал меня вором, — словно бы задушевно продолжал Хабаров, став с лица совсем белым. Он вытянул руку с раскрытой вверх ладонью, почти коснувшись груди Палицына. — Я беру только то, что мне отдают сами... Дай-ка мне сюда свое сердце, Афоня. — Он пошевелил пальцами.