— Прощай, Митрофан.
— Стой! — с ненавистью и страхом крикнул ему в спину Хабаров. — Скажи... ты видел там... ее?
— Нет.
Впервые в жизни он почувствовал на лице слезы. Они были злыми... и разбудили.
...— Где она?! Где?! Отдайте мне ее, песьи дети!..
Голова Кореляка моталась так, что вот-вот отвалилась бы, словно кочан капусты. Хабаров перестал трясти его и отшвырнул.
Ни Угрюм, ни Кореляк не соглашались показать могилу, чтобы, чего доброго, он не пошел раскапывать ее.
Атаман, потеряв ум, бегал как угорелый по стану, по ближнему лесу. Звал Алену, рычал, грозил, хватал людей за грудки, обещал озолотить, если вернут ее.
Затих лишь ввечеру. Угрюм, накормив его, рассказал о том, чего Хабаров в своем неистовстве не заметил.
— Скряба увел половину ватаги. А карбасов с добром взял больше половины. Еще из других велел часть добычи переложить.
Атаман выслушал равнодушно. Он смотрел на язычки пламени, плясавшие вокруг него, как маленькие рыжеволосые человечки чакли, о которых рассказывают лопари. И видят их тоже только лопари. Угрюм уж точно никаких рыжеволосых плясунов не доглядел.
— Возвращаться надо, атаман. На Русь. Нету больше ватаги. С тобой полсотни людей остались. И те завтра жалеть будут, что не пошли со Скрябой.
— Не пойду... — мотнул головой Хабаров. — От меня карбас загорится. Потонете все.
Наутро ватажники связали атамана, едва одолев его медвежью силу, и сволокли в карбас. Плыли в обратную сторону. Осевшие от груза лодки тяжело шли на веслах против течения. Гребцы выбивались из сил.
Когда проплывали у последней пожженной деревни и недавних могил, в борт вонзилась стрела. Каянцев на берегу и среди руин видно не было. Да и стрел больше не прилетало.
— Развяжите, стервятники! — требовал ватажный голова, когда устроили новую стоянку для ночлега.
Угрюм молча кормил его с ложки, а потом сделал ему постель у костра и укрыл стеганым одеялом. Сам улегся рядом — стеречь...
В бледно-желтом свете зари к умершему за ночь костру подсел человек. Босоногий, в исподней длинной рубахе, с босым же лицом едва повзрослевшего отрока.
— Другого раза не будет, Митрофан.
Он будто продолжил разговор, когда-то прерванный. Но Хабаров не помнил ни его, ни разговора.
— Кто ты?
— Иванушка я. Из Устюга. Не узнал ты разве меня?
Атаман сбросил одеяло и сел.
— Вон как о тебе твои слуги заботятся, чтобы ты себе большего худа не сделал, — кивнул на его узы блаженный. — А ты сам о себе небрежешь. Помнишь слова-то мои?
— Не помню... Про чашу что-то.
— Она и есть, — опять покивал Иванушка. — Чаша твоя последняя, полная крови человечьей. Страшно тебе?