Солнце с каждой ночью дольше задерживалось за краем земли и лесов. С каждым восходом сдвигалось на полдень, дальше от севера. Не увидеть уже в это лето полночное солнце. Значит, когда он достигнет цели, надо ждать будущего лета.
А какая у него цель? Куда он идет?
Об этом вовсе не думалось. Может быть, он умрет, не дойдя. Тогда всем будет проще. И ему, и тем, кто направил его в неведомое. В дикой холодной Каяни было много путей, по которым могла прийти смерть. А если не умрет — как будет жить?
Будет жить, умирая. Для этого мира он станет мертвецом. Он и теперь уже мертв. Огонь лижет его мертвую оболочину. А душу давно выжрал, превратив в уголь.
От всего человека осталось лишь имя, которое дал ему при крещении приходской поп в Торжке. За него только и можно еще держаться, как за слегу, с которой шел через болотины и ручьи. На имя наращивать нового человека. Да возможно ли это?
— Митрофан!
Он так стремительно разогнулся, что опрокинул ведро, стоявшее на валуне среди плещущей воды. Убитые острогой рыбины поплыли прочь.
Она стояла на берегу. Казалась легкой, как туман, едва касающейся ногами россыпи камней, увитых водорослями. Смотрела с мольбой. С той самой, которую он оборвал броском топора.
— Алена! — хрипло вырвалось из его глотки, уже отвыкшей кричать.
Она была та же самая — только что-то в ней изменилось. Не лицо с резко прочерченным рубцом поперек лба. Не взгляд. Но от нее к нему шла невидимая волна глубокого, темного страдания.
— Батюшка меня проклял. Матушка молится тайком. Только не знает, что я уже не живу.
Она хотела, чтобы он освободил ее от этой боли хоть отчасти, взял бы на себя, облегчил ей муку.
— Прости меня, Алена! — Он бухнулся коленями в воду. Выронил на дно острогу. Разодрал на груди петлицы кафтана. — Прости...
Он содрогался от рвавшихся внутри него с треском каких-то жил, перетянутых слишком сильно струн.
— Не помогают мне матушкины молитвы. — В ее голосе была смертельная усталость. — С тобою грешила, тебе и молиться за меня. Покайся, Митрофан. За себя и за меня. За всю жизнь свою ... Не то навечно сгубишь обоих нас.
С дрожащих губ его сползло трусливое и трясущееся:
— Не умею я!..
Она повернулась и пошла по камням прочь. Опомнясь, он вскочил, бросился за ней по воде.
— Не уходи, Алена!.. Пожалей меня...
— А ты меня пожалел хоть когда?
Не оборачиваясь она шла вдоль ручья и уходила все дальше. Он не мог догнать ее и терял из виду. Выбившись из сил, оскользнулся, рассек о камень лоб. Кровавая струя побежала вместо него вслед за исчезнувшим видением.
* * *
На лесную прогалину, поросшую белым оленьим мхом среди серых каменных кочек, выбежали с лаем две желто-рыжие собаки. Они удивленно остановились возле лежащего ничком человека, обнюхали. Человек был живой и неопасный. На прогалине была разбросана его одежда. Поджидая хозяина, собаки тщательно обнюхали и ее, а потом затеяли возню друг с другом.