Мирискусники, конечно, оказали влияние на Серова, но в результате он оставил их далеко позади. Картины Серова стали высшим выражением эстетики «Мира искусства», но эстетика «Мира искусства» – лишь одна из составных частей эстетики Серова. И он еще завоюет Запад… Он создаст еще произведения искусства, которые при всей новизне формы будут так глубоки, что до них никогда не дотянуться всем тем, кто сегодня, казалось, опередил его. Но сейчас… Сейчас приходилось переживать неуспех, хуже того – равнодушие.
Друзья его, все те, на чью долю выпало признание, понимали, как несправедливо обойден Серов, насколько он выше и глубже любого из них. Они понимали, что все это временное заблуждение, и совпадение обстоятельств, и гримаса моды. Им было как-то даже неловко, и они почти оправдывались перед Серовым за свой успех. «Говорят, ты считаешь себя „старым“, – писал ему Бакст, – это смешно; если бы ты был теперь на Парижской выставке, ты бы сразу отлично понял бы, в чем сила и почему все воротят нос в сторону от Сарджента[78], Цорна и даже Уистлера! Жалко, что ты не видел. Хотел бы с тобою об этом обменяться мыслями, как говорят между собою „маляры“, а не художники – „высокий народ“! Попробуй носить целый год голубой или красный галстук; как он тебе ни нравился – все же захочешь лилового, или серого, или с крапинками! А вот что Малявин оказался „старым“ и старее многих, что было и очевидно и… неожиданно. А на самого разгогенистого и разноцветного Явленского французы-художники спокойно говорили „c’est notre salon“ и даже не останавливались перед ним! Вот и разбери!
В общем, все немного сбиты, стащили старых идолов с пьедесталов, новых не решаются поставить и бродят вокруг чего-то, что чувствуют, а нащупать не могут».
Неуспех Серова на Парижской выставке имел для него одно немного неожиданное последствие. Этот неуспех, воспринятый всеми знавшими его как несправедливость, привел к мысли о необходимости издания монографии, посвященной Серову, к мысли о необходимости разъяснить всем значение этого художника в истории нового русского искусства.
Такая мысль родилась у Игоря Грабаря, тогда молодого художника, успевшего уже, однако, завоевать известность критическими и искусствоведческими работами.
Знакомство с Серовым, близкие, потом даже дружеские отношения с ним были гордостью и радостью Грабаря. Красной нитью проходит образ Серова через автомонографию Грабаря «Моя жизнь», написанную лет тридцать спустя. Грабарь особо отмечает в этой книге воспоминаний: моя картина понравилась Серову… об этой картине Серов сказал… эту картину Серов приобрел для Третьяковской галереи.