Но, видно, ему все же недостаточно той жизни, что отпущена ему. И он работает, работает, несмотря на то что много работать, как и много курить, для него смертельно опасно.
Осенью 1911 года он окончил портрет Гиршмана. И это один из самых злых портретов, написанных Серовым.
Гиршман важен и спесив, он глядит самоуверенно и пренебрежительно, выкатив из орбит пустые глаза. Два пальца его правой руки засунуты в жилетный карман, он нащупывает монету – олицетворение его могущества, – жест настолько недвусмысленный, что его можно истолковать как оскорбление.
Два чувства борются в душе Гиршмана, когда он смотрит на свое изображение. Этот умный и теперь уже отлично понимающий искусство человек видит, что портрет удался, портрет несомненно хорош. Как коллекционер он оценил эту картину, принадлежащую кисти Серова, чье имя – это совершенно ясно – останется в истории искусства в ряду имен величайших художников мира. Но в то же время на холсте изображен он сам, Владимир Осипович Гиршман, и изображен так, что ему вряд ли придется хвалиться перед знакомыми пополнением коллекции. Если бы еще не этот жест, не эти два пальца, вынимающие чаевые. Но Серов и слушать не хочет, чтобы изменить что-нибудь в портрете.
– Так или никак, – отрезает он.
Он доволен портретом и считает его оконченным. Да и какое, в конце концов, имеет значение рука, когда весь вид – лицо, осанка – говорит о том же, о чем и рука.
Суть портрета в том, что на нем не один Гиршман, а много Гиршманов, все Гиршманы, которых знал Серов; он, предчувствуя близкий конец, словно бы рассчитывался с ними всеми.
Что же, Гиршман, конечно, принял портрет. Пришлось повесить его в одной из самых дальних комнат. Туда, кроме семейства и слуг, редко кто заглядывал. А для парадных комнат заказал еще один портрет жены – Валентин Александрович благоволил к госпоже Гиршман. Серов принял заказ. Ему захотелось теперь сделать портрет Генриетты Леопольдовны совсем по-другому. Он, кажется, понял, в чем суть классичности: в спокойствии, в плавности линий, в точном рисунке…
Для портрета Г. Гиршман он избрал овал, который кажется здесь наилучшей формой. Начиная портрет, Серов говорил, что хочет написать его в манере Энгра, но вскоре понял, что перешел эту черту, и, улыбаясь, заявлял удовлетворенно:
– Ну, теперь мы к самому Рафаэлю подбираемся.
И действительно, когда смотришь, как естественно, без всякого напряжения, с классической красотой и классическим спокойствием вписан портрет в овал, невольно вспоминаешь рафаэлевскую «Мадонну в кресле».
А сама Генриетта Леопольдовна? Она все так же обаятельна, как четыре года назад, эта женщина с классически спокойным лицом, московская мадонна XX века. Конечно, у нее нет евангельской кротости. Она не святая. Она смертная женщина, только очень-очень красивая и к тому же светская. Она уверена в совершенстве своей красоты, находящейся сейчас в расцвете. Ее глаза кажутся то холодными, то задумчивыми; это какой-то особенный портрет, где меняется выражение глаз.