– Заодно присмотришь в дороге за этим проходимцем, вдруг все-таки не подохнет, – снова ухмыльнулся Мазер.
Первым на пол опустился ноттингемский шериф: он вдруг покачнулся, попытался выпрямиться и схватиться за край столика, но не удержался, потерял равновесие и через миг уже сползал по стене. Следом за ним зашатался Мазер.
– Что ты положила в вино, тварь? – прошипел он, падая на колени.
Мгновение спустя он вытянулся на полу рядом с шерифом.
Жанна быстро набросила на Робина покрывало, потом схватила со стола ножницы и принялась разрезать веревки, которыми был стянут Бернар Вексен.
– Ты… – Изабелла подняла голову. – Ты убила моего отца!
– Нет. Они могут вот-вот очнуться, надо быстрее.
– Тебе правда не нравится жить в деревне? – спросил хозяин. Он, освободившись от веревок, связывал ими бесчувственного Мазера. – Что ты им дала?
– Мне все нравится, господин Вексен. Но если бы не поверили вы – они бы тоже не поверили.
– Что ты им дала? – повторил Вексен. – Почему их только двое?
– У них мало людей, остальные удерживают слуг. Это настой, который придумал мой отец. Он оглушает таким настоем жеребцов или быков, прежде чем холостить их.
– Где Аньес?
– Ее заперли в комнате вместе с прислугой.
– Все, – Бернар Вексен затянул последнюю петлю. – Теперь оба никуда не денутся.
Он легко выволок в коридор крупного Зигфрида Мазера, потом вытащил из комнаты и шерифа.
– Пойдем, Изабель. Граф этот парень или нет, а сейчас надо оставить его в покое.
– Их люди на нас нападут.
– Нет, не бойся. Стоит хоть кому-то из наемников дернуться – и я тут же перережу глотку вот этому, – он брезгливо ткнул сапогом шерифа. – Нет, Изабель, не трогай никого, не хватало еще руки пачкать. Я и сам оттащу обоих.
Некоторое время в комнате еще были слышны шаги и шорохи, потом все стихло. Жанна подошла к кровати.
– Даже я слышала песенки про твою шайку, еще когда была совсем маленькая. А ты ведь единственный, кто не поверил, что я прошусь в Гавр. Нет, не говори ничего, не надо, – она пригладила вихры, выбивающиеся из тонкой косички. – Было нетрудно отсюда выбраться за вином – ребенка никто не принимает в расчет. Хотя мне уже почти шестнадцать, – она вдруг посмотрела на Робина, перевела взгляд на руку с кольцом. – А ей сколько? Ой, нет, не говори, прости, тебе и так больно.
– Ничего, – еле слышно откликнулся он и снова почувствовал кровь во рту. – Двадцать семь, лисенок. Навсегда – двадцать семь.