Свирель Марсиаса (Шутеричи) - страница 24

— Бедняжка! — сказала мать старухе Точт. — А не дадите ли вы хоть каплю молока больному, горлышко ему промочить?

Старуха опустила голову. Из молока трех коз она должна была наготовить продуктов на всю зиму.

— Эх, невестка! — ответила наконец старуха. — Разве не получил мальчишка два блюда? Не съел их разве? И хлеб и подливку?

Наси слушал все это, улыбаясь от удовольствия. Подливка успокоила ему и горло и желудок.

Моя мать достала из котомки для провизии, которую она брала с собой, бутылку. На дне ее оставалось немного молока. Затем она взяла из рук старухи жестянку, в которой та подавала сыну воду, вылила воду и налила молока.

Наси выпил эту каплю молока так, словно он умирал от жажды.

Старая мать смотрела на него с радостью и удивлением и сказала, покачав головой:

— Мальчишка съел три блюда! Хлеб, подливку, молоко!

На пороге другой хижины дядя Лами продолжал жевать свой кукурузный хлеб с луком.

Из хижины доносился сухой кашель его жены.

Я вспоминаю, как отец сказал матери:

— Один подыхает оттого, что ничего не имеет, а другой — оттого, что богат! Двое голодных!

Конец этой истории таков.

Года через три — четыре Наси сошел с ума. Из братьев его так никто и не женился. На старости лет они остались без хозяйки в доме.

Жена дяди Лами не протянула и года. А он жил еще долго — на кукурузном хлебе с луком, зимой и летом в башмаках на деревянной подошве и все в той же феске.

Вот какие времена были.

Но до сих пор я не могу забыть этого карлика, черного, как обгорелый пень, с глазами, которые никогда не смотрели в глаза других — взгляд его всегда блуждал где-то в пространстве.

Я все еще слышу его глухой голос, раскатисто и хрипло вырывавшийся из груди. Слышу его приветствие, которое он выдавливал сквозь зубы, словно насильно, улыбаясь при этом очень странной улыбкой, кривившей влево все его лицо.

Зимой и летом Цен жил в глуши один-одинешенек на всем белом свете, без отца и матери, без детей и родных.

Власти даже не знали о существовании какого-то Цена — так нам рассказывали: он не значился в списках населения. Поэтому Цен не платил ни налога на скот, ни земельного налога с десятины, ни налога на жилище, ни вообще какого бы то ни было налога. Жителем деревни он не считался, и никакие повинности его не касались. Каждый говорил ему при встрече: «Здравствуй!» — но только и всего. Никто не спрашивал, как он живет, и никто этого не знал. Все считали его помешанным или, по крайней мере, придурковатым. Никто не жалел его, и никого такое положение вещей не беспокоило.