– А если бы спала? Ради чего тебе потребовалось меня будить?
Но внутренний голос подсказывал мне ради чего.
Бенни немного помедлил и перешел на шепот.
– У мамы опять эти штуки – когда она лежит целыми днями в постели и вставать не хочет. По моим подсчетам, она уже неделю из дома не выходила, – сказал мне брат. – Мне надо что-то делать с этим?
А что можно было поделать? Настроение у нашей матери то и дело менялось. Оно менялось всегда, но еще ни разу она при этих переменах не ломалась полностью – всегда возвращалась.
– С отцом поговорить? – предположила я.
– Он здесь почти не бывает. Только по выходным, и то не всегда.
Я поморщилась:
– Послушай, я с этим разберусь.
– Правда? Ну шикарно. Ты лучшая.
Я почти физически ощутила испытанное Бенни облегчение.
Но была середина семестра, и у меня накопилась куча «хвостов», поэтому у меня не было ни сил, ни времени основательно разобраться с драмой, происходящей дома. Мысли о бесконечно повторяющихся «штормовых циклах» матери изнуряли меня. Так что «разобраться» я решила путем осторожного способа, не слишком искреннего. Я позвонила матери и сказала вот что:
– Хочу спросить тебя, все ли у тебя в порядке, и, пожалуйста, дай мне такой ответ, какой я хочу услышать.
Она так и сделала:
– О, говорю совершенно честно: у меня все хорошо…
Она произносила слоги аккуратно, аристократично. Ее голос был зеркальным отражением моего. В нашем акценте не было ни капли Калифорнии. (В нашей семье ни у кого не было равнинной гнусавости и серферского сленга!)
– Я просто немного утомлена, – продолжала мать, – всем этим снегом. Успела забыть, насколько это надоедливо. – А чем ты занимаешься? Скучаешь?
– Скучаю? – Я услышала легкий вдох, в котором прочла легкое раздражение. – Вовсе я не скучаю. Я работаю над идеями переустройства дома. У твоей прабабушки был такой ужасный вкус. Барокко и китч. Я намерена вызвать оценщика и кое-что продать на аукционе. Отбираю кое-какие вещи, которые более соответствуют периоду постройки особняка.
По идее, эти слова должны были бы меня успокоить, но в голосе матери я кое-что уловила. Она говорила с запинками, а это было характерно для отчаяния. Ей стоило немалых усилий звучать живо и четко. Ее окутывали миазмы, непроницаемые тучи инерции. И когда я прилетела домой месяц спустя на весенние каникулы, мать как раз вошла в новую фазу цикла – гиперактивность. Стоило мне переступить порог Стоунхейвена, и я мгновенно это ощутила, потому что это буквально висело в воздухе. Казалось, кругом потрескивают разряды. Мать слишком стремительно перемещалась из одной комнаты в другую. В первый вечер мы вчетвером сидели за столом во время ужина, и мать скороговоркой щебетала о своих планах все переустроить в доме по-новому. Отец ее не слушал. Было такое впечатление, что он относится к материнскому словесному потоку как к телеканалу, на котором нет картинки и звука, а есть только помехи. До того как подали десерт, отец вынул из кармана сотовый телефон, хмуро прочел сообщение и ушел из-за стола. Через минуту фары его «ягуара» зажглись за окнами и озарили лицо маман. Отец уехал. А ее глаза были широко раскрыты, и она словно бы ничего не заметила.