Заметив, с каким сочувствием я на нее посмотрела, мисс Годфри кивнула и промолвила:
– Да, свидания тяжелы для женщин. А для иных – совсем невыносимы. Поначалу они уж так ждут посетителей, так ждут: дни считают, изнывают от нетерпения. Но в конечном счете получают от встречи такое расстройство, что просят родных вообще больше не приходить.
Мы повернули и направились обратно в жилой корпус. Я спросила, есть ли арестантки, которых никогда никто не навещает.
– Да, есть, – кивнула мисс Годфри. – Верно, у них ни родных, ни друзей. Как попали за решетку, так все о них и забыли. Даже не знаю, что они станут делать, когда выйдут на волю. Коллинз у нас такая, и Барнс, и Дженнингс. И еще… – Она с усилием повернула ключ в тугом замке. – Доус, из блока «E».
Кажется, я наперед знала, что она назовет это имя.
Больше я вопросов не задавала.
Надзирательница проводила меня к миссис Джелф. Я, по обыкновению, переходила от одной арестантки к другой – сначала со своего рода внутренним содроганием, ибо после всего увиденного в комнате свиданий мне казалось ужасным, что я, совершенно посторонний человек, могу заявиться к ним когда пожелаю и они вынуждены со мной разговаривать. С другой стороны, я не забывала, что выбор у них невелик: либо разговаривать со мной, либо вообще молчать. И постепенно я успокоилась, поскольку все женщины с благодарностью улыбались, завидев меня у решетки, и радовались возможности рассказать, как у них дела. У многих, как я уже упомянула, дела были плохи. Вероятно, именно поэтому – и еще потому, что даже сквозь толстые тюремные стены узницы чувствовали перемену времени года, – разговоры велись преимущественно об окончании сроков отсидки:
«Мне осталось ровно семнадцать месяцев, мэм!»
«Мой срок истекает через год и неделю, мисс Прайер!»
«Выйду через три месяца, мисс! Что скажете, а?»
Последняя фраза принадлежала Эллен Пауэр, которую, как она утверждает, приговорили к тюрьме за то, что разрешала влюбленным парочкам миловаться в своей гостиной. С тех пор как похолодало, я часто о ней вспоминала. Сегодня она постоянно зябко ежилась и выглядела хоть и слабой, но не такой больной, как я опасалась. Миссис Джелф оставила нас с ней наедине, и мы около получаса беседовали. Прощаясь за руку, я выразила радость, что пожатие у нее крепкое и что она пребывает в добром здравии. Лицо у нее тотчас приняло заговорщицкое выражение.
– Вы только ничего не говорите мисс Хэксби и мисс Ридли… простите меня за такую просьбу, мисс, я ведь знаю, что не скажете. Но вообще-то, здорова я единственно благодаря моей дорогой матроне миссис Джелф. Она украдкой таскает мне мясо из своей тарелки, а еще дала красную фланельку, чтоб горло на ночь заматывать. А когда в камере совсем уже стыло становится, она самолично накладывает мне мазь для растираний, вот сюда. – Пауэр похлопала себя по груди. – В этом-то все и дело. Заботится обо мне, как дочь родная, – да, собственно, и называет меня матушкой. Надо, говорит, подготовить тебя, матушка, к досрочному освобождению…