– До чего же громко тикают! – поморщилась она, в очередной раз глянув на часы, а потом перевела глаза туда, где прежде стояла клетка с попугаем. – Как тихо стало без Гулливера!
Вот чем плохо заводить в доме живность, сказала она: к ним привыкаешь, а потом расстраиваешься, когда теряешь.
Часы отбивали четверть за четвертью. Мы обсудили свадьбу, гостей, дом в Маришесе, красивых сестер Артура и их наряды. Наконец мать достала свое рукоделие и принялась шить. Около девяти я встала, собираясь пожелать ей доброй ночи, но мать посмотрела на меня странным пронзительным взглядом.
– Надеюсь, ты не оставишь меня скучать в одиночестве, – сказала она. – Поди принеси какую-нибудь свою книгу. Почитаешь мне. С тех пор как умер твой отец, мне никто не разу не читал вслух.
Испытывая чувство, близкое к панике, я сказала, что ни одна из моих книг ей не понравится, она сама знает. Значит, надо выбрать такую, которая понравится, ответила мать, – роман какой-нибудь или переписку. Пока я стояла на месте, растерянно хлопая глазами, она подошла к книжному шкафу возле камина и вытащила оттуда первую попавшуюся книгу. Это оказался первый том «Крошки Доррит».
И вот я читала, а мать орудовала иглой, поминутно посматривая на часы; потом она позвонила, чтобы подали чай с кексом, и неодобрительно поцокала языком, когда Вайгерс опрокинула чашку на подносе. Из увеселительных садов Креморн доносился прерывистый треск фейерверков, а с улицы – редкие выкрики и взрывы смеха. Казалось, мать слушает мое чтение без особого внимания – она не улыбалась, не хмурилась, не покачивала головой, но каждый раз, когда я останавливалась, она кивала и говорила:
– Продолжай, Маргарет. Давай следующую главу.
И я читала дальше, украдкой поглядывая на нее из-под ресниц. А потом вдруг передо мной со всей ясностью предстало ужасное видение.
Мне вообразилось, как мать стареет. Как превращается в сварливую сгорбленную старуху, вероятно глуховатую. Как она озлобляется на весь мир, потому что сын и любимая дочь живут не с ней, а в собственных своих домах, где атмосфера не в пример веселее – где детские голоса, и шум шагов, и молодые лица, и новые наряды; в полных жизни домах, где, несомненно, навсегда поселилась бы и она, если бы не так называемое утешение – дочь-вековуха, которая модным журналам и званым обедам предпочитает тюрьму и поэзию, а посему никакого утешения не приносит. Почему же я сразу не сообразила, что после отъезда Прис так все и будет? Тогда я думала только о собственной зависти. А теперь сидела и наблюдала за матерью, внутренне холодея и стыдясь своего страха.