Ну что ж, мы с матерью уже добрались до двадцать первой главы «Крошки Доррит», и всю неделю я проявляла чудеса терпения и послушания. Мы сходили на чай к Уоллесам и отужинали в Гарден-Корт в обществе мисс Палмер и ее жениха. Мы даже вместе прошлись по магазинам одежды на Ганновер-стрит. Ох, до чего же противно смотреть на самодовольных толстошеих девиц со скошенным подбородком, которые с жеманной улыбкой вертятся перед тобой, пока хозяйка лавки приподнимает подол юбки, показывая фаевую, жаккардовую или фуляровую отделку. Когда я спросила, нет ли чего-нибудь в серых тонах, на лице хозяйки отразилось сомнение. А есть ли у них что-нибудь простого и строгого покроя? Мне показали девушку в модном облегающем платье. Маленькая и хорошо сложенная, она выглядела в нем как изящная ножка в ладном башмачке. Я в таком наряде походила бы на шпагу в ножнах.
Я купила пару темно-желтых лайковых перчаток – и пожалела, что не могу купить еще дюжину, чтобы отнести в холодную камеру Селины.
Похоже, мать считает, что мы делаем большие успехи в части налаживания наших отношений. Сегодня утром, за завтраком, она преподнесла мне подарок в серебряном футлярчике: набор визитных карточек, изготовленных по ее заказу. В черной виньеточной рамке заключены два имени – первым стоит материно, а ниже, шрифтом поскромнее, напечатано мое.
При виде визиток у меня внутри все сжалось. Я уже почти две недели ни словом не упоминала о тюрьме и туда не наведывалась, ибо проводила все дни в разъездах с матерью. Я надеялась, она заметит мои старания услужить ей и будет мне признательна. Когда мать, вручив мне подарок, сообщила о своем намерении нанести визит очередной приятельнице и спросила, поеду ли я с ней или останусь дома читать книгу, я без раздумий ответила, что, пожалуй, съезжу в Миллбанк. Она воззрилась на меня с неподдельным изумлением:
– В Миллбанк? Я думала, ты покончила со всем этим.
– Покончила? Почему ты так решила, мама?
Она раздраженно щелкнула застежкой ридикюля:
– Ну, поступай как знаешь.
– Я буду заниматься тем же, чем занималась до отъезда Прис, – сказала я. – Ведь в остальном у нас ничего не изменилось, верно?
Ответа не последовало.
Вновь вернувшаяся нервозность матери, неделя томительных визитов, «Крошка Доррит» и глупое предположение, что я невесть почему «покончила» с посещениями тюрьмы, – все вместе повергло меня в тоску и уныние. Сам Миллбанк показался еще более угрюмым, а арестантки – еще более несчастными (такое впечатление всегда возникает, когда я приезжаю туда после продолжительного перерыва). У Эллен Пауэр жестокая лихорадка. Надрывный кашель сотрясает все тело, и на тряпице, которой она вытирает рот, остается кровавая мокрота – увы, не помогло ни добавочное мясо, ни красная фланелька от доброй миссис Джелф. У похожей на цыганку девушки, подпольной акушерки по прозвищу Черноглазка, на лице грязная повязка наискось, и теперь она ест свою баранину пальцами. Она и трех недель не провела в тюрьме, как в приступе отчаяния или безумия попыталась выколоть столовым ножом свой черный глаз; матрона сказала, что глаз частично вытек и ослеп. В камерах по-прежнему холодно, как в мясных кладовых. Когда мы с мисс Ридли шли по коридору, я спросила: разве есть женщинам польза от такого холода и беспросветного отчаяния? От страданий и болезней?