Всю неделю я просыпалась от одного и того же ужасного звука – звона миллбанкского колокола, призывающего женщин к дневным трудам. Я представляла, как они выбираются из постелей, натягивают грубые тюремные платья и шерстяные чулки. Как стоят у решеток со своими плошками и ножами, как греют ладони о кружки с чаем, а после завтрака принимаются за работу и руки у них опять мерзнут. Думаю, Селина уже среди них, ибо в той части моей души, которая делила с ней темную камеру, мрак немного рассеялся. Я знаю, что Селина глубоко несчастна, но по-прежнему к ней не езжу.
Поначалу меня удерживал страх и стыд. А теперь мать. Как только мне полегчало, она вновь сделалась раздражительной и брюзгливой. На следующий день после визита врача она пришла посидеть со мной и при виде Вайгерс, принесшей мне горячую грелку на живот, покачала головой и проворчала:
– Была б ты замужем, не знала бы женских немочей.
Вчера мать пронаблюдала за моим купанием, но одеться после ванны не позволила – велела надеть ночную сорочку и оставаться в постели. Потом Вайгерс вынесла из гардеробной прогулочное платье, в котором я всегда ездила в Миллбанк. Оно лежало там с вечера званого ужина, брошенное и забытое, и служанка решила, что его следует почистить. Увидев перепачканное известкой платье, я живо вспомнила мисс Брюер, сползающую по стене на пол. Мать коротко взглянула на меня, потом кивнула Вайгерс и велела платье вычистить да убрать подальше. А когда я запротестовала, мол, не надо никуда убирать, оно понадобится мне для поездок в Миллбанк, мать так и вскинулась: да в своем ли я уме? какие еще поездки, после всего-то случившегося?
Затем она сказала служанке, уже несколько спокойнее:
– Возьми платье и ступай прочь.
Вайгерс бросила на меня быстрый взгляд и вышла. По лестнице застучали ее торопливые шаги.
Мы с матерью в очередной раз вступили в утомительный спор.
– Я не позволю тебе ездить в Миллбанк, поскольку визиты туда вредят твоему здоровью, – заявила мать.
Я сказала, что она не может запретить мне поступать сообразно моим желаниям.
– Тебя должно удерживать собственное чувство приличия, – ответила мать. – И преданность своей матери!
– В моих визитах нет ничего неприличного и ничего предательского, – возразила я. – О чем ты вообще говоришь?
А разве не предательски я поступила, опозорив ее на званом ужине перед мисс Палмер и мистером Дансом? – возмущенно осведомилась мать. Она всегда знала, чем кончатся для меня визиты в Миллбанк, и вот теперь доктор Эш подтвердил: из-за них ко мне опять вернулась болезнь, от которой я только-только начала оправляться. У меня стало слишком много свободы, а она пагубна для человека с моим характером. Я чересчур впечатлительна, общение с грубыми арестантками дурно на меня влияет, заставляет забывать о приличиях. У меня слишком много свободного времени, чтобы предаваться разным нелепым фантазиям… и так далее и тому подобное.