Это оказалась не мисс Ридли, а миссис Джелф.
Увидев меня, она удивленно моргнула и сказала, что услышала какой-то шорох на лестнице, ну и решила посмотреть. Когда я сообщила, что иду от Селины Доус, она заметно вздрогнула. Вид у нее был несчастный, почти как у меня.
– В моем блоке многое переменилось после того, как Доус забрали, – сказала миссис Джелф. – Всех арестанток «звездочного» разряда отправили в Фулэм, а в их камерах поместили новых заключенных, некоторых я вообще не знаю. И Эллен Пауэр… Эллен Пауэр тоже нас покинула.
– Покинула? – тупо переспросила я. – Ну, по крайней мере за нее я рада. Все-таки в Фулэме обращение помягче.
Однако после моих слов вид у миссис Джелф сделался совсем горестный.
– Пауэр не в Фулэме, мисс, – тяжело вздохнула она. – Ну да, вы же не знаете…
Ей печально сообщать мне такую новость, но пять дней назад Пауэр все-таки положили в лазарет, и там она умерла – внучка приезжала забрать тело. Все добрые старания миссис Джелф пропали впустую, а за красную фланельку, обнаруженную под платьем Пауэр, она получила строгий выговор, и в наказание у нее вычтут часть жалованья.
Я слушала, онемев от ужаса.
– О господи, – наконец проговорила я, – как же мы все это терпим? Как будем терпеть дальше? – (Еще четыре года, я имела в виду.)
Миссис Джелф потрясла головой, потом закрыла лицо рукой и повернулась прочь. Вскоре ее шаркающие шаги стихли в отдалении.
Я спустилась на этаж мисс Маннинг и прошла через весь блок, глядя на женщин в камерах: все сгорбленные, жалкие и дрожащие, все больные или почти больные, все голодные и мучимые тошнотой, все с красными руками, потрескавшимися от тюремной работы и холода. В самом конце коридора я нашла надзирательницу, которая проводила меня до ворот второго пятиугольника, а потом караульный провел меня через мужской корпус. С ними я не разговаривала.
Ко времени, когда я вышла на гравийный клин, ведущий к сторожке привратника, уже стемнело. С реки дул резкий ветер с ледяной крупой, и я зашагала, наклоняясь против него и придерживая шляпу. Надо мной вздымалась громада Миллбанка, мрачного и безмолвного, как гробница, но полного несчастных людей. Еще ни разу прежде груз общего их отчаяния не наваливался на меня так тяжело, как сейчас. Я думала о Пауэр, которая однажды сказала мне «благослови вас Господь», а теперь была мертва. Думала о Селине с синяком на лбу, плачущей и называющей меня своей – говорящей, что мы всю жизнь искали друг друга и если теперь разлучимся, то умрем. Думала о своей комнате над Темзой, о Вайгерс, сидящей в кресле на дверью…