Ничего не помнил от тех дней Яшка, только яростную голодную жадность, с какой ухватился он за подставленный к губам сосок, пахнувший терпко и сладко, пробуждавший смутные воспоминания о таком же терпком и сладком, которое ощущал неизвестно где и когда. И хотя губы не слушались, Яшка, как зверек, прикусил грудь зубами, и она исторгла из себя молоко, наполняя ссохшийся Яшкин желудок живительной, густой влагой.
Он так и уснул, не выпуская грудь изо рта, сморенный давно позабытой сытостью, а когда очнулся, увидел, что женщина, только что кормившая его, кормит кого-то другого, и этот другой, чавкающий и сопевший, не похож ни на кого, кого бы могла кормить грудью женщина. Но Яшка был еще слишком слаб, чтобы разбираться в увиденном; истома сытости вновь обволокла мозг, и он погрузился в нее до следующего пробуждения и уже не видел, как в избу вошел мужчина, и не слышал разговора, который произошел между этим мужчиной и женщиной.
— Ну как малец-то, Лизавета? — спросил вошедший.
— Поел, слава богу. Спит. Помыть бы его надо, Маркел, а то уж такой грязный, смотреть страшно.
— Помоем, а как же, — ответил Маркел. — Вот оклемается, посля этого и помоем. Ты корми его, Лизавета, корми.
— Дак разве ж я не кормлю? Чай, крынку зараз выдул.
— Вот и ладно. Пущай пока пьет, ему сейчас другую-то пишшу и нельзя.
— А дальше-то как, Маркел? Опосля-то куды его?
— Куды, говоришь? К себе заберу. Сама знаешь, одни мы с Василисой-то, как два пня. Вот и пущай возля нас растет. Научу, чему надо, а помрем мы с Василисой, все ему останется.
Так Яшка оказался в доме охотника Маркела Наконечного. Выздоровев, сказал свое имя, а вот фамилию припомнить не мог — то ли вовсе не знал по своему малолетству, то ли выскочила она у него из головы от голода и переживаний. Но разве в фамилии дело? Может, был Яшка Ивановым или Петровым сыном, а стал Наконечным — записал его Маркел на себя по всем существующим законам. В школу отдал, когда подошло время, а сам потихоньку-полегоньку приучал Яшку к охотничьему делу. В нем Яшка оказался понятлив, а вот в школе ничего, кроме огорчений, не было. И не потому, что науки не давались Яшке — слишком бедовым оказался он, скучно было такому сидеть над цифирью да письмом, и в школе Яшка больше озоровал, чем учился. Зато охотничьи мудрости схватывал на лету, и Маркел, когда приемный сын совсем забросил школу, не стал гонять его туда из-под палки — раз сам не хочет, силой не заставишь. Пусть уж занимается тем, к чему душа лежит.
А у Яшки душа лежала к охоте. Вырос он, пусть и не большим, скорее средним, но зато жилистым и выносливым. Хоть целыми днями мог ходить по лесу, и никакая усталость его не брала. Одно было плохо: заметил Маркел, что очень уж жаден Яшка до крови. Начнет стрелять — не остановишь, дрожит весь и аж с лица бледнеет. Последнее это дело, когда так-то. Охотник, он ведь не убивец какой, ему счет да счет в лесу нужен, иначе любого зверя на нет свести можно, и Маркел не переставал втемяшивать это Яшке. Но и на молодость скидку делал, надеялся: заматереет парень, спокойнее станет. И терпеливо ждал совершеннолетия Яшки, рассчитывая порадовать его в такой день давно подготавливаемым сюрпризом.